Оторопь
Где тут спрятаться? Куда?
Тихо входит в жизнь беда,
Всех спасает, как всегда,
От страданий слепота —
лучший друг здоровья.
И в России тоже бред:
Тот — нацист, а тот — эстет.
В том и в этом смысла нет.
Меркнет опыт страшных лет —
пахнет новой кровью.
8 марта 1987
Нет, август тут не стал суровым,
Хоть он февраль для южных стран.
Лишь — дань зиме — несётся с рёвом
На нас Индийский океан.
Здесь Африка, хоть Крым по виду.
И даже помнишь не всегда,
Что меж тобой и Антарктидой
Нет ничего… Одна вода.
Всё на экзотику похоже,
Но чушь. Экзотика — заскок.
Здесь нет её… А есть всё то же —
Наплывы волн… морской песок…
И даже эти обезьяны,
Что у дороги сели в ряд.
Всё быт!.. Из дома на поляну
Спустились — дышат и глядят.
Кто любит всюду жизнь живую,
Тот прав: Господь нигде не скуп.
Зима!.. Коржавин, торжествуя,
В Индийских волнах моет пуп.
Сиджфилд, ЮАР, август 1987
Были с детства мы вежливые
И всю жизнь берегли свои крылья:
Жили в доме повешенного —
О верёвке не говорили.
Крылья нашей надеждою
Были… Воздух… Просторные дали…
Но над домом повешенного —
Лишь над ним! — мы на них всё летали.
И кружились как бешеные,
Каждый круг начиная сначала.
То верёвка повешенного
Нас на привязи прочно держала.
Всё мы рвались в безбрежие…
А срывались — сникали в бессилье.
Душным домом повешенного
Было всё, что вокруг, — вся Россия.
…Так же сник в зарубежье я…
Смолк ворот выпускающих скрежет,
Но верёвка повешенного
Так же прочно и здесь меня держит.
Обрывает полёт она…
Трёт — лишь только о ней позабуду.
Тяжесть гибнущей родины,
Как судьба наша, с нами повсюду.
Тем и жив я пока ещё…
Той верёвкой… Той связью дурацкой…
В пустоте обступающей
Даже страшно с неё мне сорваться.
Предоставлен насмешливо нам
Страшный выбор как дело простое:
Жить с верёвкой повешенного
Или падать в пространство пустое.
И кривая не вывезет…
И куда вывозить? — Всё впустую.
Глянь — весь мир, как на привязи,
Сам на той же верёвке танцует.
Всё счастливей, всё бешенее,
Презирая все наши печали, —
На верёвке повешенного,
О которой мы с детства молчали.
1987
Дети, выросшие дети,
Рады ль, нет, а мы в родстве.
Как живётся вам на свете —
Хоть в Нью-Йорке, хоть в Москве?
Как вам наше отливалось —
Веры, марши, плеск знамён?
Чем вам юность открывалась
В дни почти конца времён?
И какими вам глазами
Видеть жизнь теперь дано? —
Хоть в Париже, хоть в Казани,
Хоть в Кабуле — всё равно.
Что для веры остаётся
Вам?.. Над чем скорбеть уму?..
Как обжить вам удаётся
Мир, сползающий во тьму?
1987
Пекинские надежды
После Тяньаньмыня
Когда уже не было слова «потом»,
Блеснула возможность, как капелька влаги,
Раскаяньем честным и тяжким трудом
Купить себе право на вечный концлагерь.
Когда, словно шапку, надвинули тьму,
Просветом в сознании начало брезжить,
Что если заслужит, заменят ему
Мгновенную гибель на вечную нежить…
А был он таким же, как в юности мы,
Кипел… Но смертельная мгла обступила.
И странно ль, что мёртвое лоно тюрьмы
Ему показалось милей, чем могила.
Конец застучал сапогами солдат,
Когда предложили ему эту милость,
И то, с чего в ужасе ночью кричат,
Вдруг робкой надеждою в нём засветилось.
Мне страшно — хоть я на свободе, в тепле.
Ведь в мире уже всё иное, чем прежде,
Раз кто-то такой же у нас на земле
Вдруг радость находит в подобной надежде.
1989
Пошли болезни беспросветные,
Без детских слёз — пора не та.
Последнее и предпоследнее
Перед уходом навсегда.
Не вспыхнет свет за плотной мутностью.
Не тщусь ни встать, ни дверь открыть.
Пришла пора последней мудрости —
Прощаться и благодарить.
За то, что жил, за ослепление,
За боль и стыд, за свет и цвет,
За радость позднего прозрения,
За всё, чего вне жизни нет.
Но странно — нету благодарности,
Хоть жизнь — была, и свет был мил.
Какой-то впрямь наплыв бездарности
Волной тяжёлой память смыл.
Прощанье с жизнью. Что ж не грустно мне,
Все связи рвутся. Всё что есть.
Но здесь я этого не чувствую.
Был с жизнью связан я — не здесь —
Где я живу ещё, Бог милостив.
И рад, что здесь сегодня я.
Прощаться? С чем?.. Не здесь открылось мне
Всё то, чем жизнь была моя.
И равнодушие отчаянья
Гнетёт. И тем сильней оно,
Что, может, даже боль прощания
И та пережита давно —
Там, на балконе в Шереметьево,
Перед друзей толпой родной,
Где в октябре семьдесят третьего
И уходил я в мир иной.
1989
Последние известья —
Россия на краю.
Все топчутся на месте
И тешат злость свою.
За крах внушённой веры
В блаженство на земле,
За то, что всё — и мера,
И дом, и хлеб — в золе.
И остаётся скука,
Химера на костях.
И злоба друг на друга
За то, что это так.
И труд невыносимый —
И дальше быть людьми.
И — Господи, спаси нас,
Прости и вразуми.
Но, как скребок по жести,
Опять сквозь жизнь мою —
Последние известья:
Россия на краю.
В ком — страх, в ком — жажда мести.
Страстей — хоть отбавляй.
Все топчутся на месте,
И всех несёт за край.
Кричу: «Там худо будет!
Там смерти торжество!»
Но все друг друга судят,
И всем не до того.
1989
А время гонит лошадей.
А. Пушкин
Да, нашей жизни бред и фон
От века грохот был железный.
Вошли мы на ходу в вагон,
Когда уже он нёсся к бездне.
И жили в нём, терпя беду, —
Всю жизнь… Всё ждали… Ждать устали…
И вот выходим на ходу,
Отпав — забыв, чего мы ждали.
Но будет так же вниз вагон
Нестись, гремя неутомимо,
Всё той же бездною влеком,
Как в дни, когда в него вошли мы.
Когда и лязг, и жар, и дым,
Моторы в перенапряженье, —
Всё нам внушало: вверх летим
Из пут земного притяженья.
Но путь был только под уклон.
И на пороге вечной ночи,
Отпав, мы видим — наш вагон
Не вверх ползёт, а вниз грохочет.
Вразнос, всё дальше, в пропасть, в ад.
Без нас. Но длятся наши муки…
Ведь наши дети в нём сидят,
И жмутся к стёклам наши внуки.
1989
