Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

    Заметь, заметь! Как легчает сердце,
    Если не подумать о себе,
    Если белое свистит и вертится
    По глухой осине-голытьбе…

    Я не знаю — кто я, для кого я,
    Чьи сегодня брови отогреть?
    Верно то, что за сугробным воем
    Вязнет полночь в жухлой проворе…

    — Задыхается, синеет, молит…
    Не моя ль то песня, не моя ль?
    Заметь, ты пророчествуешь, что ли,
    Накипая мукой по краям?

    Ей ли, проще радужного ситца
    Растянув пургой спаленный рот,—
    Посинеть, задохнуться и биться
    У чужих заборов и ворот?..

    Не хочу! Не верится, не верится
    Наколдованной такой судьбе
   …Как легчает, как пустеет сердце,
    Если не подумать о себе.

    Загорается сыр-бор
    не от засухи — от слова.
    Веселый разговор
    в полуночи выходит снова:

    «Ты скажи, скажи, скажи,
    не переламывая рук:
    с кем ты поделила жизнь
    полукруг на полукруг?»

    «Ты ответь, ответь, ответь,
    голосу не изменя:
    с кем ты повстречаешь смерть
    без любимой — без меня?»

    Сыру-бору нет конца,
    горечь поплыла к заре,
    и вот уж нет у нас лица,
    друг другу не во что смотреть.

    Надо, надо, надо знать:
    нас не двое на земле —
    нам со всеми умирать
    и со всеми веселеть…

    Холодеет горький бор
    не от ливня, но ответа.
    Веселый разговор
    исходит до рассвета.

    Чуж-чуженин, вечерний прохожий,
    хочешь — зайди, попроси вина.
    Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий,
    теплая пыль остывать должна…

    Кружева занавесей бросают
    на подоконник странный узор…
    Слежу по нему, как угасает
    солнце мое меж дальних гор…

    Чуж-чуженин, заходи, потолкуем.
    Русый хлеб ждет твоих рук.
    А я все время тоскую, тоскую —
    смыкается молодость в тесный круг.

    Расскажи о людях, на меня не похожих,
    о землях далеких, как отрада моя…
    Быть может, ты не чужой, не прохожий,
    быть может, близкий, такой же, как я?

    Томится сердце, а что — не знаю.
    Всё кажется — каждый лучше меня;
    всё мнится — завиднее доля чужая,
    и все чужие дороги манят…

    Зайди, присядь, обопрись локтями
    о стол умытый — рассказывай мне.
    Я хлеб нарежу большими ломтями
    и занавесь опущу на окне…

    Вот город, я и дом — на горизонте дым
    за сорокаминутным расстояньем…
    Сады прекрасные, осенние сады
    в классическом багряном увяданье!

    И странствует щемящий холодок,
    он пахнет романтичностью струи,
    замшелою фонтанною водой,
    гранитом портиков
    и щелями руин.

    А лукоморье смеркнется вблизи,
    не узнанное робкими стихами.
    И Делия по берегу скользит,
    обветренною статуей стихая…

    Сады прекрасные!
    Я первый раз
    аллеи ваши в узел завязала,
    но узнаю по смуглым строфам вас
    от ямбов опьяненными глазами,
    которые рука его слагала.

    Вот ругань плавает, как жир,
    пьяна и самовита.
    Висят над нею этажи,
    гудят под нею плиты,
    и рынок плещется густой,
    как борщ густой и пышный,
    а на углу сидит слепой,
    он важен и напыщен.
    Лицо рябее решета,
    в прорехи брезжит тело.
    А на коленях отперта
    слепая книга смело.
    А женщины сомкнули круг,
    все в горестях, в поту,
    следят за пляской тощих рук
    по бледному листу.
    За потный рыжий пятачок,
    за скудный этот звон
    судьбу любой из них прочтет
    по мягкой книге он.
    И каждая уйдет горда
    слепым его ответом…
    Но сам гадатель не видал
    ни женщин и ни света…
    Всё смыла темная вода…
    К горстям бутылка льнет,
    и влага скользкая тогда
    качает и поет.
    И видит он тогда, что свет
    краснеет густо, вязко,
    что линий не было и нет,
    и нет иной окраски…
    И вот когда он для себя
    на ощупь ждет пророчеств,
    гнусаво матерясь, скорбя,
    лист за листом ворочая.
    Но предсказанья ни к чему,
    и некому сказать,
    что смерть одна вернет ему
    небывшие глаза.

    Тлеет ночь у купырей,
    озерная,
    теплая…
    Ты не бойся, не жалей,
    ежели ты около…

    Не жалея, не грустя,
    полюби, хороший мой,
    чтобы скрипнули в локтях
    рученьки заброшенные.

    Только звезды по озерам
    вымечут икру свою,
    рыбаки пойдут дозором,
    по осоке хрустнув…

    Будут греться у огня,
    у огня кострового,
    будут рыбу догонять
    темною острогою.

    Бьется рыба о бока
    лодки ладно слаженной,
    горяча твоя рука,
    от тумана влажная…

    Только звезды по озерам
    плавают в осочье,
    да росы трясутся зерна
    на осинах сочных…
    Только белая слеза
    накипает на глазах.

    В предутрии деревня,
    лесная сторона.
    И слухом самым древним
    бессонница полна.

    Пыхтят и мреют кочки
    у залежей озер.
    Над кладом кличет кочет
    в двенадцатый дозор.

    А в чаще бродят лоси,
    туман на их рогах,
    глядят, обнюхав росы,
    за синие лога.

    К осокам тянут утки —
    прохладны крылья всех;
    и теплый заяц чутко
    привстал в сыром овсе…

    Мой милый где-то дрогнет
    за кряквами пошел.
    Тревожен пыж у дроби,
    и холод словно шелк.

   …Предутреннему зверю,
    ночному ковылю,
    тебе и кладу — верю,
    как песне, и люблю…

    Нет, не наступит примирения
    с твоею гибелью, поверь.
    Рубеж безумья и прозренья
    так часто чувствую теперь.
    Мне всё знакомей, всё привычней
    у края жизни быть одной,
    где, точно столбик пограничный,
    дощечка с траурной звездой.
    Шуршанье листьев прошлогодних…
    Смотрю и знаю: подхожу
    к невидимому рубежу.
    Страшнее сердцу — и свободней.
    Еще мгновенье — и понятной
    не только станет смерть твоя,
    но вся бесцельность, невозвратность,
    неудержимость бытия.
   …И вдруг разгневанная сила
    отбрасывает с рубежа,
    и только на могиле милой
    цветы засохшие дрожат…

    Знаю, знаю — в доме каменном
    Судят, рядят, говорят
    О душе моей о пламенной,
    Заточить ее хотят.
    За страдание за правое,
    За неписаных друзей
    Мне окно присудят ржавое,
    Часового у дверей…