Н. Денисов - Стезя

Что творится, сумасшествует за бортом?
Расходилось белопенное добро!
Эта – чертовой Обской губы – аорта
Так и метит, так и ладит под ребро.
Заворочалась, хмелея от азарта, –
Хоть привязывайся, – скорая волна.
Ведь вчера еще на рейде Салехарда
Августовской дыней плавала луна.
Что творится со стихиею? Глубоко
Утонула яр-салинская заря,
Самоходки – те укрылись по протокам,
В дно речное занозили якоря.
Что ж, гуляй, душа, я праздник не нарушу,
Разворачивай арктический парад!..
Кто там, сонный, бьет у леера баклуши,
Как в утопленники верный кандидат?

Жутко выйти на палубу голую,
С ног сбивает норд-ост тугой.
Голова, будто мачта тяжелая,
Крен описывает дугой.
Устоял я. Смотри, натружены –
Эти руки. Собой я горд.
Но желудок не принял ужина,
Будто рейса аэропорт.
Да почудилось – рифы острые
Насторожены под волной.
Видишь, движется с полуострова
Туча – с море величиной...

Ха-ха-ха! Да не будь я Пятницей,
Чтобы труса справлять, дрожа,
К тихой бухте пугливо пятиться,
Как какая-нибудь баржа!
Зря ли Арктикой сердце ранено,
Где к торосу прижат торос!
Слава Нансена и Папанина
По плечу ли тебе, матрос?
Ха-ха-ха, ты едва одыбался,
Будто пыльным побит мешком...
Глянь! Страна в Заполярье двинулась,
Как по ягоды – прямиком.

Будут ягодки...

Вот и думаю,
Вот и радуюсь и грущу,
Перевариваю мечту мою,
Будто Идолищем свищу.

Эх, боцман, боцман!
Видишь, норд сплошной!
Черт их дери, владения медвежьи!
На нас идет холодною войной
Арктическое злое побережье.
А ты, который много штормовал,
Стоишь, как будто вылеплен из воска.
Ответь в упор: ужель не страшен вал?

Что ухает на палубу громоздко?
Привычен я.

Привычка хороша!
Как дважды два... О чем бы не спросили...
Моя ж иначе скроена душа,
Она противник всяческих насилий!

Мудрен ты, брат! Что со стихии взять?
Денек-другой и в Карском будем море.

А я хочу размыслить и понять...

Молчи! Я против общих категорий.

Вот так всегда! Едва откроешь рот,
Едва промолвишь: что ж творится, братцы
Как оглоушат окриком: «Вперед!»
И грех тебе в приказе сомневаться.
И грех команд не слушать: «Так держать!»
И держишь курс до следующей цели.
Что скажешь, боцман?

Что тебе сказать?
У самого – семь пятниц па неделе.

Игре ума потворствует язык,
Он к идиомам значимым активен.
Но твой хитер, поскольку ты старик,
И в существе уже консервативен...

(Хлопая дверью, матрос уходит)

Порядка нет, а надо – в «окиян»:
Кто в стельку пьян, а кто охоч до спора.
Вот и смекаю: нужен капитан,
Что затянул бы гайки до упора!
Дойдем ли к цели? Кругом голова.
Скорее – в Тикси станем на зимовку
Молчит Тюмень, безмолствует Москва,
А Диксон уточняет обстановку.
Но плыть решивший, верит в паруса!
Вон буксировщик пашет волны носом. ...
Еще в душе – поляны и леса,
Еще в глазах дымки иртышских плесов
То сена стог, то лодка на мели,
То церковушка, сгинувшая глухо,
То нефтевышка грузная вдали,
То клин рубах, постиранных старухой.
Все это Русь –и даль ее и высь,
Как богатырь, играючи поклажей,
Летит она. Прохожий, сторонись!...
Не Селифан ли правит экипажем?
Постой, кричат. Но где там! Экий бес
Он монолитно мчит к вершинам века.
Не дай-то Бог, и Чичиков воскрес! –
Теперь нельзя не верить в человека...

По родне и по рожденью –
Местный, тутошних корней, –
Подрастал и я с Тюменью,
Поднимался вместе с ней.
Никакой особой доли
Мне наш век не отпустил.
Но горжусь, что в отчем поле
Я пахал и хлеб растил.
И в глухом ледовом царстве,
Под прицелом зябких вьюг,
Я работал в море Карском.
Обживал Полярный круг.
Побродил по белу свету
Не из прихоти-гульбы,
По заданиям газеты,
По велению судьбы.
Но везде – и в тундре голой,
И в нолях, у деревень,
Мне Тюмень была – глаголом,
Существительным – Тюмень,
Той метафорою зычной,
Где клокочет непокой,
А не просто в деле личном –
Места жительства строкой.
Словом, как и было нужно,
Вся – от отчего села
До Ямала, до Бердюжья
Домом творчества была.

Ряд стожков. Полянка. Лоси.
Кольцевой изгиб – река...
Вот лечу в Тюмень. И косит
Быстрый лайнер облака.
Хороню перед посадкой
Различить из всех примет
То этаж старинной кладки,
То коробку наших лет.
Перевернутые лодки
Неживые до поры,
И церквушки абрис четкий
На излучине Туры.
И в окрестности неяркой,
Что тайгой обнесена,
Огоньки электросварки
И цепочки трасс...
Она!
Град – столица нефтяная.
Полевая и лесная,
На крутом изломе дня,
Четырем векам родня!
На ветрах, снегах, железе.
На путях побед и бед...
Хоть в каком бери разрезе,
Все равно роднее нет!

Какая встреча:
Старый друг-приятель
Из дальней школьной памяти воскрес!
Возник в толпе
И вот уж рядом – нате:
– Привет, старик! Откуда ты?
– С небес! – Затискал враз,
Ладонь его, как терка,
Лицо в бородке сизой, как в дыму.
Он возбужден, строчит скороговоркой,
А тут еще – динамик.
Чтоб ему!..
Как на ходу расскажешь жизни повесть?
Покурим наспех разве. И – пора!
Мой школьный друг летит почти на полюс,
В Харасавэй, на белые ветра.
– А помнишь ты?.. –
И что-то держит властно.
– Ну как же, как... –
Считай, нам повезло!
И детских лет: полянки, избы, прясла
Ласкают душу горько и светло.
И как забыть?!
Из той голодной, лютой,
Из тон поры – крапивы, белены
Да из того победного салюта
Мы поднялись – поскребыши войны.
Один был выход:
Жми на все педали
И в наше завтра светлое рули!
И вот уж нам медалей наковали,
И рюмкой круговой не обнесли.
Глоток, другой –
И хмель пошел по венам,
И стыд глаза не колет,
Пей до дна!
А во хмелю и море по колено,
И ложь вождей не столь уже страшна.
– До встречи, что ль?
Прощаемся, итожим.
И тискаем друг друга,
Руки жмем.
– Уж как-нибудь, уж где-нибудь,
Да что же,
Как говорят, не в первый раз живем!

И то сказать...
С тою, припоминаю,
Такой же день,
Полозьев скрип и хруст.
Мне десять лет
Я Пушкина читаю:
«Друзья мои, прекрасен наш союз!»
А со двора,
Откуда стужей свищет,
Из облака,
Из снега,
От ворот
Отец заходит,
Кнут за голенищем,
Конфеты городские достает:
– Обдунь и ешь!
– Обдуну...
– Ладный парень,
А вот еще подарочек тебе... –
Картинка,
А на ней угрюмый барин
Изображен в приземистой избе, –
В каком-то там Березове,
Опальный.
На крупном пальце светится кольцо.
И свет свечи,
Почти что погребальный.
Не веселит сановное лицо...
А в окнах вьет,
Гудит во мгле чердачной,
И выдувает солнце со двора.
Мне десять лет,
Душа – родник прозрачный,
Мне очень жаль сподвижника
Петра.
И хоть сладка медовая конфета,
Хоть веселится вьюга, хохоча,
Тревожно мне
Над книгою поэта:
Опальный князь,
Оплывшая свеча.
Вот-вот бояр раскроется измена...
Вот предадут Лжедмитрия огню...
А мой отец несет на вилах сено.
Кладет а кормушку верному коню.

Не похвальба роскошная, не фраза:
Мы шли вперед на приступ и – «ура!».
И вот он факт березовского газа,
И век уже не тот, что был вчера.
Он торопил,
Подбадривал: скорее!
Он обещал,
Он верил: заживем!
Пылал Вьетнам.
Держала фронт Корея.
И тут крепись: подписка на заем.
Но каравай и корочку – по-братски,
И на лугу артельно: вжиг да вжиг!
И, глянь, ремень,
Ремень еще солдатский
Приотпустил на дырочку мужик.
И вот оно:
Машинный ты иль пеший
Тележный или санный –
Не вопрос: – А шапки ввысь!
В тайге проснулся леший –
Тюменский новоявленный колосс!
Заклокотал.
Пошел с глубинным рыком
Скликать людей с иных земель и вод.
И с наших мест бердюжских –
Удержи-ка! –
Таежным ветром стронуло народ.
В Урай, в Сургут – –
Под северные звезды!
На Самотлор, Там тоже горячо. –
Ну кто со мной, Давай, пока не поздно! –
Ушел мой друг,
Котомку – на плечо.
Умчал сосед,
Оставил дом и лодку.
(Мол, там висят на елках калачи!)
«Ну кто со мной?» -
Гремело в околотке.
Деды не одобряли: –
Трепачи! –
В последний раз будил деревню Ваня
Наш гармонист.
И пел. Ах, как он пел!
В ту ночь петух
Отчаянно горланил
И конь – в лугах –
Все боталом звенел.
Вздыхал телок протяжно за стеною,
И мать вздыхала, фартук теребя...
Ушел и я – прости, село родное,
За все, что я не сделал для тебя...

Прославились, прогремели,
Встречай успевай гостей!
Наехало в самом деле –
Всех рангов и всех мастей.
Чужих языков и наций –
Все на нефтяной волне –
Охотники до сенсаций
И люд деловой вполне.
Вот браво, как новобранцы
(Ах, вгонит мороз в тоску!)
Шагают американцы
По Нижневартовску.
Дубленки – о'кей! – фигуры! –
Для дела, не для красы.
И киноаппаратура
Работает как часы.
Шагает, в улыбке тает
Японец, как в полусне.
И факельный свет играет
На стеклах его пенсне.
Победный, в походке ловкий,
Привычный до злых ветров,
Идет Самотлор – в спецовках
Рабочих и мастеров.
Глубинный и крепко сбитый
Под северною звездой.
Стремительно знаменитый,
Отчаянно молодой.

Он народился резвым и речистым,
И громогласно – сразу за дела.
Ах, как им любовались журналисты,
Как били – все о нем! – в колокола.
Хвалили все – кто одою.
Кто – песней,
Все восторгались –
Слава и виват! –
И стихотворец, миру неизвестный,
И, с косяком наград, лауреат.
Как быстро годы минули,
Как скоро
Тускнеет легковесная строка...
И все ж я в ряд героев Самотлора
Законно ставлю Ваню-земляка,
Ведь он давно при нефти и при газе,
Везет свой воз
И не кричит «ура!».
Вот отпуск взял,
Дедов степенных сглазил:
– Ну что, не надоели севера?!
А Ване – что, как выпарится в бане,
Да выпьет ковш колодезной воды,
Да из кладовки тульскую достанет,
Да развернет:
Порадуйтесь, деды!
А уж потом душевно и сердечно
Он с ними речи водит дотемна:
– Что Самотлор?
Он зеркало, конечно,
В нем в полный рост страна отражена
И так и этак к теме прикоснется,
То против шерсти, то шутя-любя,
Но непременно к зеркалу вернется:
– Не век же любоваться на себя!
Вот мы гремим:
Победы и успехи!
И рапортуем, гордости полны,
А ведь латаем дыры и прорехи
Авральной экономики страны.
Я так скажу про нашу
«Быль и сказку», –
И пробежит по кнопочкам слегка, –
В слова уходит крепкая закваска.
Хозяйственная сметка мужика...
– Все так, Иван, –
Дедок поддакнет с жаром,
Который сам философ испокон, –
Но почему... зачем почти что даром
Мы гоним нефть по трубам за кордон
В запас бы свой,
В цистерны там, на склады,
Иль в погреба?
Сощурится хитро.
– Не знаю, дед!
А если б знал,
Как надо! –
Давно уж был бы член Политбюро...
Так до кичиг сидят.
А там затопят – за печью печь.
Механика проста.
И говорят...
А нас сюжет торопит
На этот раз в охотничьи места.
И с ружьецом –
Тугой рюкзак на плечи –
Сквозь глушь тайги – урман и бурелом,
Хоть жаль села с дедами у крылечек,
Где нынче пусто, будто после сечи:
Одни деды да память о былом.

Ни рябчика, ни кулика,
Ни утки, ни тихой казарки.
И речка – былая река! –
Мазут да разводы солярки.
Повыжжен, побит краснотал,
Осинник – в молчании – страшен.
Понятно б, Мамай побывал,
А то ведь российские, наши.
Легко положили тайгу,
Задора полны и здоровья...
Нет, живописать не могу,
Душа обливается кровью.
Эх, горе тебе, бурундук,
Беда вам, синицы и сопки.
Лишь дятел-трудяга – тук-тук! –
Работает в счет перестройки.
Надсадно кричит воронье,
Кружа, будто мерная вьюга.
И мудрое жало свое
Под кочкою точит гадюка.
Сижу, шевелю костерок,
Ни писка, ни свиста, ни пенья...
Ужель это вправду итог –
Стремительный взлет ускоренья?

Пастуший чум – собрат крестьянской хаты:
Простой очаг и утварь – все при нем.
Его поэт Лапцуй воспел когда-то,
А нынче мы здесь лазаря поем.
Отсюда не уедешь на попутке,
На карту глянешь, оторопь берет.
Вот и кукуем здесь какие сутки:
Авось пришлет начальство вертолет?
Но в небе ни просвета, ни прорехи,
Ни хоть какой-то синенькой каймы.
И связи нет: магнитные помехи
Да близкие – из Арктики! – шумы.
За стенкой чума тяжкий вой метели,
А все ж надежда теплится слегка.
Мы с непривычки в чуме очумели,
Пообросли, щетина – два вершка.
Наелись – во! – морозной строганины,
Прожгли, хоть выбрось, шубы и пальто,
А он сидит, как бог на именинах,
А он, хозяин чума, хоть бы что!
Его лицо, как древняя икона,
Одежка – театральный реквизит.
Он на флакон – пустой! – одеколона
Похмельным взором сумрачно косит.
Как будто ищет знаки Зодиака
И в нас бросает вещие слова: –
– «Тройной» начальство выпило, однако,
а ненцу ладно – «Красная Москва»...
О, этот взор лукавый и печальный!
О, этот чум на краешке земли!
Считай, «решен» вопрос национальный:
И на Ямал нефтяники пришли.
Их каждый шаг замешан на бетоне,
И суетлив плакатный их язык.
Под колесом, под гусеницей стонет
Олений ягель.
Плачет тундровик.
Вот он сидит, кладет в очаг полешки
И монотонно угли ворошит,
И, будто встарь, поет: «Мои олешки!
Вожак хороший, нарты хороши!»
И вот уж в путь собрался деловито
К стадам своим.
– Куда же ты, постой! –
Олешки, как положено, копытом
Определяют азимут простой.
А ведь пурга до звезд,
Стена стеною,
Так завернет, что и сугроб – жилье.
Уж это точно сказано – не мною! –
Но согласимся: каждому – свое.

Когда стоял я в рубке за штурвалом,
Когда сквозь льды ломился прямиком,
Я знал, что ждет за каменным Уралом :–
Земля, где рос и бегал босиком.
Когда тайфун ломал нас у Кореи
И чуть мерцал маяк береговой,
Я вспоминал огни Харасавэя,
Таежный путь на Новый Уренгой.
И горизонт в железе нефтевышек,
И в двух шагах Полярную звезду,
Где школьный друг к морям студеным вышел
По-флотски, чуть качаясь па ходу.
А с ним еще – особый, не особый, –
Отчаянного племени народ.
Их дождь сечет, мороз берет на пробу,
Да и комар характером – не мед.
А что – Иван?
Хитро соображая
Он скажет так:
– А ну ребром вопрос!
Хороший дождь – прибавка урожаю,
И, без сомнения, труженик мороз!
Как наведет январские мосточки,
Лети,
газку подбрасывай,
не трусь...
Мне б также сладить с пушкинскою строчкой:
«Над вымыслом слезами обольюсь».
Но эвон сколько жизненных реалий –
Суровых бед, сомнительных побед.
Опять стою на аэровокзале,
Беру транзитный авиабилет. А там – в тайгу?
В моря – в штормовый грохот?
В поля родные –
в звонкие хлеба?
Простой сюжет отпущен мне эпохой,
Где линия заглавная – Судьба.