Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Бежит шоссе. В тумане разогретом
Окаменели волны дальних гор,
Шумит Салгира вечный разговор
И спит селенье с дряхлым минаретом.
Черешни бело-розоватым цветом
Укрыли старый постоялый двор,
А в небе, синий заградив простор,
Встал Чатыр-Даг двугорбым силуэтом.
И пали ниц пред ним гряды холмов…
Над пышной чащей грабов и дубов
Вознесся он громадой молчаливой.
Обходят поступью неторопливой
Богам высот воздвигнутый алтарь.

Где вырубают мрамор и гранит,
За темною грядою Аю-Дага,
Стоял над склоном горного оврага
Храм Артемиды — первый Парфенит.
Века бегут — но миф не позабыт.
Бессмертны чудеса Архипелага:
Горит Пилада верность и отвага,
Покорно Ифигения грустит.

И много лет в морском веселом блеске
Поэтам будут сниться весел всплески
И низкие ахейские челны,
А критики, на них взирая хмуро,
Их будут называть за эти сны
Презрительною кличкой — «трубадуры»…

Бурлите радостно, ключи беспечной Качи,
Звените струнами литого серебра —
Крутая, серая замшелая гора,
Вокруг — сады, дома, да известняк горячий.
Минули Бабуган. Уже вдали маяча
Наметилась Яйла, сурова и остра,
Росистой красотой блестят поля с утра,
И дивно-тихий лес молчит, как пруд стоячий.

Бушует зелени роскошной целина,
Веселых отзвуков рождается волна,
Как великан-удав, шоссе блестит от зноя,
И в щедрой пышности цветов, оттенков, нот
Сияет ясный взор спокойной глубиною
И голос молодой чарует и зовет.

Из Трои, из кровавого тумана,
Из черных дней неистовой войны,
Царь Одиссей привел свои челны
На сонный берег тихого лимана.
Там жили мы, залечивая раны,
И лотофаги — той страны сыны —
Кормили нас, участия полны,
Чудесной пищей сладковато-пряной.

И ели мы, и забывали дом,
Друзей и близких, и в краю чужом
Уже мечтали о привольной жизни,
Но мудрый царь не дал остаться нам
И силою нас возвратил отчизне
Всем людям в назиданье и векам!

Никто твоих не отнимает прав:
Ты первый занял светлые высоты,
К тебе рвались воинственные готы,
Свой Данпарштадт в лесах обосновав.
Зазубрил меч свой польский Болеслав
О золотые крепкие ворота,
Плел басни про тебя посол Ляссота,
И Лавассер хвалил твой быт и нрав.

И в наши дни стремишься в вышину ты:
Здесь табор свой разбили «Аспанфуты» —
Тут наш Тычина голосисто-юный:
Он возрождает мифы, как поэт,
Неся свой яркий «Плуг» во все коммуны.

Пускай, не опасаясь Немезиды,
Бездарная безвкусица глупцов
Тебе немало нанесла рубцов
И шрамов — ты живешь, забыв обиды!
Недаром дружно восхваляют гиды
Твою красу на сотни голосов:
В сиянье вод и в зелени лесов
Ты раскрываешь солнечные виды.

И улицы твои уводят взор
В душистый, свежий полевой простор,
Где ходит ветер, молодостью пьяный,
И в синей тишине твоих ночей
Торжественно шумящие каштаны
Возносят к небу множество свечей!

Эмаль Днепра. Слепящая вода,
Суглинков желтоватое сиянье,
И в розоватом утреннем тумане
Луга — как гладь огромного пруда.
Я не вдыхал так жадно никогда
Красу весенних светлых одеяний,
Смарагды трав, пушистость вербы ранней,
Блеск отмелей, пески и невода.

Пульсирует растений сок зеленый
И раздвигает камни. Листья клена
У фонарей блестят из темноты,
А над каймой оград и парапетом
Округлых яблонь пышные кусты
Цветут живым раскидистым букетом.

Нет! Не спесивый сытый гетманат,
Не толстопузый самодур богатый —
Поставил диво этих пышных врат
Смиренный инок с сердцем мецената.
Мечтал он, услаждая ум и взгляд,
Украсить камень в жемчуга и злато —
И вырос крыш излом замысловатый
Над чернотой полесских бедных хат.

Любя наук пресветлое сиянье,
Дарил он щедро юношам познанья —
Смиренный просветитель прихожан,
Он забывал — мудрец сентиментальный —
Свой хищный век и свой высокий сан
За книгами и мирной готовальней.

Не верь прикрасам трафаретной хрии:
Не так-то прост был этот меценат —
Князь церкви, синодальный дипломат,
Искуснейший кудесник и вития!
Он знал, как украшает панагия,
И в зеркало, у самых Царских врат,
Оглядывал свой пастырский наряд,
Радея об эффектах литургии.

Да, помогал он бедным школярам,
Да, он построил благолепный храм —
Медаль блестит, но что на обороте?
Девиз наживы именем Христа,
В уюте келий — угожденье плоти
И сел примонастырских нищета.

Жил некий человек в краю зеленом —
В прекраснейшем из всех краев земных,
Писал и мыслил он о днях былых
И прах столетий видел обновленным.
Солист неоспоримый, прирожденный,
Он незаметен был и скромно-тих
В нестройном хоре сверстников своих,
Как метеор, в пылинки превращенный.

Природа столько древностей хранит:
Рисунки листьев помнит антрацит,
А мел — ракушек древних отпечаток…
Ужели наша память так слаба?
И век людей редчайших страшно краток,
И этим шутят Время и Судьба…

Полярный мрак. Косматые зарницы
Над пустотой заснеженных равнин.
Немеет сердце… Сколько лет один
В заледенелых дебрях он томится…
Он помнит круг собратьев яснолицый,
Высок и смел их молодой почин.
Он бьет в набат — борец и гражданин,
Зовущий всех ярму не покориться!

Суд. Ссылка. Тьма ледовой маеты.
Сияньем странным небо раскололось,
А тишина мертва, и дни пусты…
Вдруг — бубенцы… далеко скрипнул полоз.
Но сквозь метель он слышит тот же голос:
— Ну что? Сдаешься? Каешься ли ты?..

Когда в ночи, в душистом светлом мае,
Растут хлеба и буйствуют цветы,
Как в дни Сатурна, смотрит с высоты
Она — пресветло-мудрая, святая,
И, мнится, ночь вздыхает, вспоминая
О тех веках великой простоты,
Когда молчали копья и щиты
И диких мерзких войн дремала стая.

Но вот блеснула кровь. Звенит труба.
Волы согнулись под ярмом раба,
И, грешных, нас покинула Астрея.
Лишь по весне в далеких небесах
Ее венец сияет, не тускнея,
И колос мира у нее в руках.

Я помню лето. Светлое село.
Волыни щедрой ласковое лоно.
Лягушки заливались у затона,
С полей медовый запах донесло.
А в плесе неба, синем, как стекло,
Уже зарделись кле́шни Скорпиона,
И Антарес уже горел бессонно
Над далями, откуда что-то шло.

Я уезжал и взором астролога
Я вопрошал, какая мне дорога
В грядущие неведомые дни?
И вдруг погасло диво Скорпиона,
А друг-Стрелец вознес над далью сонной
Свой светлый лук и добрые огни.