Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

 То ли в охре ладони, а то ли в крови…
 Я пишу Божий лик первозданной Любви.
 Кровит вполнеба лихая заря
 Над пожарищем монастыря.
 Птичьи крики да краски на белой стене.
 Тихой поступью ангел подходит ко мне
 И легко направляет горячую, нервную кисть —
 На иконе пресветлые очи вполнеба зажглись.
 Там, где огненный зверь
 Проплясал, пожиная беду,
 Ты поверь —
 Новый храм на века возведут.
 Заживут понемногу
 Наши раны и раны сожженной земли,
 И Любовь освятит ясный лик
 Неубитого Бога.
 То ли в охре ладони, а то ли в крови…
 Я пишу Божий лик первозданной Любви.

 У мальчонки синеглазого голос ломкий,
 Неокрепшие руки в ссадинах-ранках.
 Он бродил по городам с полинялой котомкой,
 Улыбался людям светло и жалко.
 И ревели площади: эй, дурачина!
 А жалостливые бабы совали краюху.
 И кричала в глазах его боль-кручина,
 И сияла милость небесного Духа.
 На груди медный крестик — от пота зелен,
 А в котомке нищей — кисти да краски.
 Он боялся городов с их злобным весельем.
 Он хотел рассказать людям, что такое счастье.
 А когда жил на небе глазастый месяц,
 Уходил он в рощу, где кровили рябины,
 Доставал тайком холсты-мешковины,
 Чтобы воссиял на них Лик небесный.
 И была на мальчонку как на зверя травля.
 А он жить хотел, смиренный и дерзкий.
 А потом позвали в храм семиглавый,
 С мастерами писать бессмертные фрески.
 Он прослави тех, кто делился с ним крохой.
 Он не проклял тех, кто бросал камнями.
 Тот малец неприкаянный звался Прохор,
 Это имя летопись хранит, как знамя.

 Огнекрылых ангелов создам —
 Пусть они оберегают Русь,
 Станут ярым воинством ее.
 Бьется кисть, как раскаленный нерв.
 На Руси рябинной да ржаной
 Я незваный, я для всех чужой.
 Мне Византии дальней золото,
 Как горсть песка в глаза усталые…
 Мои фрески взглядами когтить
 Будут распинатели Христа,
 Да не потускнеет Божий лик
 От каленых стрел людской злобы.
 По земле, израненной войной,
 Богоматерь босиком бредет,
 Ищет Свое кровное дитя…
 Заслонить бы Землю от беды
 Ликами, светлее чем заря.
 Я могу так мало. Положить
 Свою жизнь на огненный алтарь.

 Хлыстом полосуют по небу
 Хриплые крики воронов.
 Поле расплавленным золотом
 Льется безумцу под ноги.
 Хлыстом полосует по сердцу
 Жестокое слово ближнего.
 Времени лютыми косами
 Поле судьбы моей выжнется.
 Краски возьму рассветные,
 Чистые, раскаленные.
 Лишь бы не исковеркали
 Люди, бедой ослепленные…

 Жажда жить прорастет сквозь асфальт,
 Сквозь бездушье и злобу людскую.
 Жажду жизни впишу на скрижаль
 И палитрой зари короную.
 Ты мой брат, сумасшедший цветок,
 Опаляющий солнечным жаром,
 Обернувшись в тоске на восток,
 И сияя, как солнца огарок.
 А со смертью бродил я вчера,
 Рука об руку шли вдоль обрыва.
 Она, кажется, рыжей была,
 И мне пела утешно, призывно.
 Еще будут больные холсты
 Крест-накрест порезаны бритвой,
 Еще будут убиты мечты
 И растоптаны сны и молитвы.
 Но сегодня мне хочется жить.
 И пускай захлебнусь одиночеством.
 Мой подсолнух о жизни кричит,
 Как безумный оранжевый кочет.

 С краской цвета огня,
 Как с корявой клюкой,
 Я брожу в этом мире слепых.
 Спотыкается шаг.
 Труден путь к небесам.
 Никому здесь не нужен мой крик.
 В незнакомой стране
 Я гощу на земле,
 Ибо Родина — Божьи поля.
 И не рады мне здесь,
 Камень в спину — как честь,
 Угодил в давний шрам от крыла.

 Зажги свечу, как вызов тьме, которой
 Ты сам недавно присягал и лгал.
 Благослови притихший зимний город,
 Седые полуночные снега.
 В незнамый час, торжественный и поздний,
 Когда душа бессмертием полна,
 Зажги свечу, как зажигают звезды.
   И не печалься, что сгорит она…

 Признаюсь — я живу на полотне,
 Я в узкой раме — пленная, живая.
 Чужих эпох надменный черный гнев
 Проходит мимо, память обжигая.
 В больную полночь ты меня писал,
 В чужой стране, в безумии творенья.
 И холст черты живые обретал,
 Я обретала душу, плоть и зренье.
 За окнами — фальшивый мир людской,
 А в мастерской — забвенность благодати.
 Я рождена любовью и тоской,
 Во тьме твоих молитв и проклятий.
 Мне — комнат тишь, и полутемных зал,
 И горький дым безжалостных столетий.
 Заплаканы старинные глаза
 На рукотворном и немом портрете.
 Художник сгинул в низости веков,
 А я осталась — горькая сивилла,
 Не смея сбросить золото оков.
 А я была живая, я любила!
 Меня теперь чужие берегли,
 Холодные и потные ладони.
 Как шлюху, выставляли на торги,
 И тут же мне молились, как мадонне.
 Я пленницей живу на полотне,
 Подальше сердце спрятала живое.
 Я жду пресветлой гибели в огне,
 Жду варвара, который — упокоит.
 Мы связаны неразрывно. Ты — Мастер. Мученик и безумный, как любой гений. А я — Муза… Я только выцветший портрет.

 Приходи на девятый день.
 Адрес мой: от калитки направо,
 уголок, где ржавеет ограда,
 и от старого клена тень.
 Приходи на девятый день.
 Мне не надо вина и хлеба.
 Как счастливый билет на небо,
 принеси для меня сирень.

 Царица Осень сыновей троих взрастила.
 Сентябрь, младший — ласковый и светлый,
 Он весел нравом и душой отзывчив.
 Октябрь — иной: задумчивый, усталый.
 Он золотом на плащаницах дней рисует,
 С той долей обреченности в судьбе,
 Что каждому художнику дается.
 А старший сын — холодный и суровый.
 Его судьба труднее всех.
 И взгляд его — как нож.

 Деревьев танец предосенний,
 Волнений золотых.
 Их выразительность движений —
 Язык глухонемых.
 Бредем дорогой одиночеств,
 И опускаем взгляд —
 Не ведая, что с нами молча
 Деревья говорят.

 Факелы осени, клочья огня.
 Воин Октябрь седлает коня.
 Смертные битвы в пляске дерев —
 Дикие сабли, огненный гнев.
 Первым ледком безнадежно звеня,
 Воин Октябрь стреножит коня.
 Стоптаны жатвы, людские поля.
 Теплыми ранами дышит земля.

 Живые листья подожгли
 На черном тротуаре.
 Они же бьются и кричат,
 Как лошади в пожаре…
 Гнедая, желтая листва…
 Но крик никто не слышит.
 Молчит убогий тротуар.
 Дымится пепелище.

 Опои меня звездной горечью,
 Уложи меня спать, усталую.
 Осень старится с каждой ноченькой.
 Мокрых кленов метели алые.
 Жизнь оплачут дожди нездешние.
 Серебром потускневшим — заря.
 Виноградники опустевшие:
 Суламифь не встретит царя.

 Осень листопадами шуршит.
 Рыжий кот на рыжих листьях спит.
 Все лучи последних теплых дней
 В рыжей шерстке сохранит своей.