– Попал, Никола!..
– Мясо доброе…
– Спускайте трап – айда за тушей…
Сиянье Севера меж ребрами
Стояло, опаляя душу.
Но близ медведицы, враз рухнувшей
Горой еды, добытой с бою, –
О, что-то белое, скульнувшее,
Молящее забрать с собою!
Был бел сынок ее единственный –
Заклятый жизнью медвежонок.
Во льдах скулеж его таинственный
Слезою тек, горяч и тонок.
Я ствол винтовки сжал зачумленно.
Братва на палубе гудела.
Искуплено или загублено,
Чтоб выжить, человечье тело?!
Сторожевик, зажат торосами,
Борта зальделые топорщил.
И я, стыдяся меж матросами,
Лицо тяжелым смехом морщил.
О жизнь, и кровь, и гололедица,
Родимые – навеки – пятна!
Сейчас возьмем на борт медведицу,
Разделаем, соля нещадно.
И знал я, что теперь-то выживем,
Что фрица обхитрим – еды-то!..
И знал: спасительнейшим выстрелом
Зверюга Божия убита.
И видел – как в умалишении –
Себя, кто пережил, кто спасся:
Все глады, моры и лишения,
Все горести и все напасти!
Все коммуналки, общежития,
Столы, богаты пустотою,
И слезы паче винопития
В дыму дороги и постоя!
Всю жизнь – отверстую, грядущую!
Всех женщин, что, убиты мною,
Любимые, единосущие,
Ушли за вьюгой ледяною!
И ту, отчаянней ребенка,
С медовым и полынным телом,
Скулящую темно и тонко
Над мертвою постелью белой…
……………………………………………………
Но маленький комок испуганный
Точил свой плач у белой глыбы.
Но Время, нами так поругано,
Шло крупной медленною рыбой.
Но палуба кренилась заново.
Но плакал, видя жизнь – нагую.
Но страшно обнимало зарево
Наш остров ледяной
Колгуев.
Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! –
Летит ракша, кряхтит квакша,
А на пятках у тебя выжжено по кресту,
А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,
Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:
Лезвие – под пятой:
Из распаханной надвое ступни –
Брусника, малина, рябина, – огни:
Глотни!.. – и усни… обними – не обмани…
Пляши, скоморохи, – остатние дни!..
Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. –
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай –
Из синей печи неба дернут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен
Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!
Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!
Рудую романею – из шей на снег – лей!
Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!
А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем
Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют – он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:
Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!
Бьется знамя – красный язь – горькая хита!
Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:
Что, попалися в мережу косяками – мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы –
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!
Что для немца – карачун, русскому – пирог!
А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине – слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки – без орла деньга!
…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,
Банями, глухоманями, услонами-казанями,
Погаными пытками, пьяными свитками,
Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,
Кишмишами, мышами, поддельными мощами,
Учеными помощами, копчеными лещами,
Ледяными лесами, красными волосами,
Сукровью меж мехами, горячими цехами,
Чугунными цепями, цыплячьими когтями,
Вашими – и нашими – общими – смертями, –
Сыты – по горло!
Биты – по грудь!
…а умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть:
Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –
Ни ударить молотом, ни разбить серпом,
Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:
Из-под век – кровь на снег,
Ангел – за плечом.
Морозу – верь… древняна дверь… И воя
Собак – катит пятак – над головою…
И неба желтый, жирный кус.
Я серых туч боюсь убрус
На темечко надеть
И умереть.
И холод жжет, сжигает кость и мясо…
Я возвернулась – поздний гость – со пляса.
Плясали гадко.
Сосали сладко.
Из серых туч глядит дремучье Око
Спаса.
Тяну себя вперед, в мороз
Постыло.
Прищуры слез… завивы кос… – все – было.
Ты щучье, тучье, снеговое
Следи над голой головою…
Река вдали… и край земли…
Не обняли. Не помогли.
Нас двое:
Живое. Могила.
Ах, мадам Канда, с такими руками –
Крабов терзать да бросаться клешнями…
Ах, мадам Канда, с такими губами –
Ложкой – икру, заедая грибами…
Ах, мадам Канда!.. С такими – ногами –
На площадях – в дикой неге – нагими…
Чадно сиянье роскошной столицы.
Вы – статуэтка. Вам надо разбиться.
Об пол – фарфоровый хрустнет скелетик.
Нас – расстреляли. Мы – мертвые дети.
Мы – старики. Наше Время – обмылок.
Хлеба просили! Нам – камнем – в затылок.
Ты, мадам Канда, – что пялишь глазенки?!..
Зубы об ложку клацают звонко.
Ешь наших раков, баранов и крабов.
Ешь же, глотай, иноземная баба.
Что в наших песнях прослышишь, чужачка?!..
Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!..
…………Милая девочка. Чтоб нас. Прости мне.
Пьяная дура. На шубку. Простынешь.
В шубке пойдешь пьяной тьмою ночною.
Снегом закроешь, как простынею,
Срам свой японский, – что, жемчуг, пророчишь?!
Может быть, замуж за русского хочешь?!..
Ах ты, богачка, –
Езжай, живи.
Тебе не вынести нашей любви.
Врозь – эти козьи – груди-соски…
Ах, мадам Канда, – ваш перстень с руки…
Он укатился под пьяный стол.
Нежный мальчик его нашел.
Зажал в кулаке.
Поглядел вперед.
Блаженный нищий духом народ.
Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.
Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!
По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.
Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
КСЕНIЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)
…Охъ, ласточка, Ксеничка,
Дамъ Тебе я денежку –
Не смети-ка веничкомъ,
Куда жъ оно денется,
Траченное времячко,
Куда задевается –
Милостынька, лептушка:
Ксеньей прозывается –
Тише!.. – наша смертушка…
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
Какъ въ платокъ после бани, увязываюсь во стужу
И во тьму шагаю: гореть и любить.
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Линзой слезной меряла гать…
Анъ какъ вышло: Ксенькою Петербургской
На кладбище чухонскомъ внезапно – стать.
Спать въ болезныхъ платкахъ подъ глухимъ заборомъ.
Хоромъ выплакать – бред
Одинокiй. И пить самогонку съ воромъ,
Ему счастья желая и много летъ!
И везде – ахъ, охальница, Охта, стужа,
Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. –
Появляться въ залатанномъ платье мужа,
Да не мертваго, а – убившаго мя.
Помню, какъ хрипела. Какъ вырывалась –
Языками огня –
Изъ клещей, не знавшихъ, что Божья Жалость
Воскреситъ, охраня.
И когда… очухалась, – вся въ кровище!..
Доски пола въ разводахъ струй… –
Поняла: о, каждый живущiй – нищiй,
Всякая милостыня – поцелуй.
И съ техъ поръ какъ бы не въ себе я стала.
Вся пронзенная грудь.
Завернула въ верблюжье отцовое одеяло
Кружку, ложку, ножикъ, – и въ путь.
Посекаетъ мя снегъ. Поливаютъ воды
Поднебесныхъ морей.
Мне копейку грязные тычутъ народы.
Вижу храмы, чертоги царей.
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Вижу – несыть, наледь и гладъ.
Вотъ я – въ старыхъ мужскихъ штанахъ!..
Петербургской
Ксеньи – меньше росточкомъ!.. а тотъ же взглядъ…
Та же стать! И тотъ же кулакъ угрюмый.
Такъ же нету попятной мне.
Такъ же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –
Вся въ огне, и лицо – въ огне.
Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою
въ беломъ,
Словно заячьи уши, беломъ платке…
А мое ли живое, утлое тело –
Воровская наколка на Божьей руке.
И все пью, все пью изъ руки Сей – снеги
Да дожди; какъ слезы людскiя, пью.
А когда увезутъ меня на скрипучей телеге –
Я сама объ томъ съ колокольни пробью
Въ дикiй колоколъ, бедный языкъ богатаго храма
Богородицы, что близъ зимней Волги – убитый медведь…
И въ гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,
Божья Мать, я намерзлась въ мiру, какъ тепло умереть.”
И нетленныя кости мои
подъ камнемъ
все, кому выпало лютой зимой занедужить,
Будутъ такъ целовать,
обливать слезами,
любить!..
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
– Я всеми бабами была!.. Всеми!..
– Зима дороги замела… Время…
– А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
– Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
– А ты их помнишь?..
– Помню.
– Всех?!..
– Глыбы.
У рта встает мой волчий мех
Дыбом.
– А ну-ка, баба, вот Он – Твой!.. Грозно?!..
И – шелест, вой – над головой:
“Поздно”.
СВЯТАЯ НОЧЬ
…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе –
Серебро. Гостей назвал – и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. –
Кто лукум в пурге жевал, кто-то – меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.
Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, – в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…
Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят – живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна – меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти – камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..
Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…
Рассупоньтесь… Туфли – прочь, Солнцем вышиты, звездами…
Путешественники, – ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, –
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…
Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь – в двери – меж звезд – костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает – слитком…
Вглубь меня – до дна – глядит: то ли песня… то ли пытка…
Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну – идем на сеновал, в царство шепота и крика.
Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… – как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.
В сена дым мы – обними!.. крепче!.. – валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона – в лоб владыки.
И в зубах моих – кулак, чтобы дух не вышел в крике.
Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог – сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему – как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском – в бурдюке – вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И – сияющей слезой
На излете поцелуя…
Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, –
Значит, так Он захотел: мы – лишь сон Его, любимый!
И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, –
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы – его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст – и звездный ток, драгоценный, непорочный…
И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, –
Вспоминаньем о косьбе – ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. – душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, –
и, Святый Боже, –
Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже:
Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, –
Сознаешь, что стала веселая жизнь –
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам –
Толпа, будто в храм, –
Что останется бабам, заезженным – нам,
Исплаканным – нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце – ко рту…
И текущая грязью французская тушь –
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо –
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падет –
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых – и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, –
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это – просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время свое.
ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ
Синее небо.
…ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..
…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.
ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ
Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты – крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья –
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где – буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, –
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.
Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.
Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.
Худые ребра – гусли всех ветров –
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем – бескрылой голубицей.
Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.
Середь Парижа распишу я дом –
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвигну храм бесплотный.
Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица –
В избеленном известкой, бедном круге.
Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну – и вернусь назад
В пальто на нищенской подкладке.
Монахиня, – а кем была в миру?..
Художница, – гордыню победиши!..
Худая баба – пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.
Ему Россия вся – сей потный лоб!..
Вся Франция – каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне – стопка чистой водки,
Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.
Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою – бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.
И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.
О, так любила я цветную,
меховую, рогожную толпу!
Видала я ее живую.
Видала я ее в гробу.
Мне каждый помидор на рынке,
чеснок был каждый – царь!
Одни обмылки и поминки.
Один пустой мышиный ларь.
Цветносияющее Время,
родное, нищее, – прошло.
Уже не стремя и не семя:
Я под босой ногой – стекло
В грязи.
Ты не увидишь блеска.
И ты раздавишь всей ступней.
И боль. И кровь. И выкрик резкий
Чужой. И хруст последний мой.
Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, –
Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.
Как самородок-изумруд, озерной глуби гладь…
И так Он рек: – Здесь берег крут, другого – не видать…
Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…
Мороз – аж слезы по щеке… Андрей сказал: – Смотри!
Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход, что под Его ступней
Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..
Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет.
Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,
То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!..
Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам
Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..
Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!
Искрили жабры, плавники, все рыбье естество
Вкруг отражения ноги натруженной Его!
Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!
А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.
И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.
– Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:
