Выйдет на гору. А слева и справа два джигита, неразлучно следовавшие за ним.
Но верили пастухи — не подведет Уреньга: пролетит клинок ее мимо самого уха Дженибека и не заденет. Ему урок на всю жизнь. Пусть помнит старая рысь, что клинок может угодить и в сердце.
…Клялась потом Уреньга пастуху Бикбулату, что хорошо видела — не промахнулась: клинок пролетел мимо уха Дженибека, и мурза в страхе поворотил коня обратно.
Видела Уреньга и как джигиты за ним поворотили. Но кто ревел так смертельно? Убила кого-то?
— Пошли, — говорит Уреньга дружку Бикбулату, — в лес за клинком.
А на поляне стоял на своих тоненьких ножках маленький лосенок. Он молча посмотрел на Уреньгу и направился к ней.
— Бежим, Уреньга! Бежим скорее. Клинок найдем потом, — шептал ей пастух.
Но Уреньга словно застыла на месте. Поняла, в кого она попала. Мать лосенка унесла ее клинок…
А в это время уж ветром принеслась погоня. Уреньгу и Бикбулата тут же заковали в цепи и повели к Дженибеку.
— Шайтан сидит в этой девке! — грозно кричал старик. — Она посмела поднять руку на своего владыку! Слава аллаху, что отвел ее клинок… — Он обдал Уреньгу ненавистным взглядом, спросил: — Скажи, дочь шайтана, может, ты жалеешь, что подняла руку на меня?
Но не сразу ответила Уреньга. Она поглядела на горы и леса. Знало ее сердце: не видать ей больше этого никогда. Жесток был мурза. Врагов не прощал. И, гордо тряхнув головой, проговорила:
— Жалею об одном, что не промахнулась. Что в живых оставила. — И, может, Уреньга сказала бы еще что-то, но загремел цепями Бикбулат. Он был избит, и пять конников, верных псов Дженибека, тут же прикончили его.
Наутро слуги Дженибека ослепили Уреньгу и отправили далеко в хребты. И, видать, так далеко ее увели, что люди как ни искали, — не нашли.
Только много-много лет спустя один охотник в горах увидел скелет, возле которого лежала девичья коса.
Позднее Салават Юлаев в своих песнях славил и Уреньгу, и Бикбулата, и всех-всех, о ком люди предания и сказы сложили…
* * *
Немало студеных зим с буранами и непогодой отшумело над Уралом с той поры, как ордынцы в последний раз в эти места Косотур-горы приходили. Земли мурзы Дженибека были разорены. А самого его взяли в плен тургайцы и увели.
Обезлюдели хребты. Только Громотуха — буйная по веснам речушка — шумела, как всегда, да пенился Ай, играя с камнями.
…Но вот снова зазвенели топоры, застонал в горах сосновый бор.
Нелегко было людям обживать горный край. Глядя на вечные дожди, говорили: «Само небушко жалеет нас. Плачет с нами каждый день».
Говорили, а сами трудились. Засыпали плотину. Задымили домны. Улочки домов нитками протянулись по сопкам и горам.
В один из таких дней, светлых и ясных, увидали люди на Косотур-горе красавца-сохатого. Он стоял на высоком шихане, будто из камня, и глядел вниз, где бегали полуголые ребятишки.
Так вот. Часто стал появляться сохатый на шихане Косотур-горы. А работные любовались им. Даже в непогоду — когда хлестал дождь или снег шел — сохатый глядел на землю и леса. Тут когда-то лежала мертвая мать, да на свету луны поблескивало то, что сделало его сиротой, — клинок Уреньги.
Не сговариваясь, каждому заблудившемуся да еще охочему до шкур сохатых заводские говорили: «Этого сохатого не трожь! За смерть его можешь поплатиться головой».
«А пойди разберись, который этот или не этот. Лучше не связываться», — решали охотники между собой, зная силу кулаков и слов работных из Златоуста, а потому обходили Косотур стороной.
Не знал красавец-сохатый, что им любовался сын кузнеца Кириллы Уткина — Петьша. Тихо слезал маленький парнишка с печки и, прильнув к оконцу, смотрел на гору и ждал, когда опять придет сохатый. Было парнишке в ту пору десять годов — не больше.
«Вот вырасту большой, буду робить с тятей в кузне и откую клинок, а на нем вытравлю гору, как Косотур, и пруд кругом, а на горе сохатого, как есть такого же живого, с рогами, и чтобы каждая шерстинка на нем была видна», — думал Петьша про себя.
И ведь отковал! Лет двенадцать Петьше было, когда его отец в кузницу привел и начал приучать к ремеслу. А года через два сын подал отцу клинок, на котором целая картина красовалась. Все было на ней: и горы, и леса, и сохатый на шихане. А некоторое время спустя Петр Уткин стал отменным мастером на Урале. Большой был в Отечественную войну 1812 года спрос на клинки. Уткинские же клинки только генералам шли в награды.
Одним словом, хоть и не скоро в ту пору вести доходили, а все же молва по всему свету начала гулять про златоустовских мастеров. И сегодня в Оружейной палате в самой матушке Москве лежат на бархатных подушках клинки Уткина и Бушуева… Да что говорить, большие мастера трудились в добром златоустовском гнезде возле Косотур-горы. Недаром и поговорки про их умение рождались в народе, вроде такой: «На Косотуре отливали, а в Измаиле стены дрожали».
Пылали горновые печи в Златоусте, и над тайной булатной стали бились мастера, а с ними самый большой чародей — Аносов. Любили его работные люди и не раз говорили между собой: «Ране-то Павла Петровича, бывало, мимо господского дома пойдешь, аж руку ломило — шапку снять, а при Аносове — сама рука тянется к голове… Вот оно дело-то какое!»
В ту пору работали в Златоусте и немецкие мастера. Не верило горное начальство в умение наших мастеров. Выписывали немецких. На славе они были тогда, и наособицу золингеновские гремели. Большие деньги им платили. Только справедливости говоря, наши мастера этих золингеновских были куда выше и по силе клинков и по красоте отделки. Оттого и боялись немцы: поймет наше начальство и прогонит.
Пытались они вызнать у наших мастеров секрет чеканки, только и тут у них осечка вышла. Шуточками да прибауточками отговаривался тот же Уткин. Говорят, как-то раз оружейник из немецкой улочки шибко пристал к Уткину, он и сказал:
— Есть за Таганаем гора. В той горе пещера. В той пещере вход. Семь дней и семь ночей на брюхе ползи до новой пещеры. Во второй — посередке стоит большой сундук, обитый железом. Не подходи к нему, в нем змеи спят. Еще семь дней ползи. Опять в пещеру угадаешь. Там новый сундук с черепами увидишь, только серебром обитый, но ты ползи дальше. До седьмого сундука доползешь. Вот в нем на семи замках и закрыт мой секрет, как я клинки кую…
Когда же стал Петр первым мастером и первым помощником Аносова, то от немецких оружейников уже не присказульками отговаривался, а твердо говорил им:
— За тайну своего дела еще наши деды держались. Фабрика или кузница, где холодное оружие куется, — это тебе и наступление и оборона. К чему мы будем вам открываться или кому другому?
А тут еще новое дело приключилось. Стали немецкие мастера в русскую веру переходить. И все из-за заводских красавиц получалось. Принялись они к этим красавицам сватов подсылать, как заведено было в ту пору на Урале.
Да и между собой у них разговоры пошли, что все равно не перебольшить им аносовских мастеров. Видать, как прижились гости на Урале, так спесь-то свою потеряли. Забеспокоилось немецкое начальство от таких вестей с Урала. Принялись они из Германии одного за другим нарочитых посылать в Златоуст. Были среди них и умные и добрые. Мастера большие. Но опять же добиться ничего не могли.
Только самый последний из приезжих герр Роберт Готлиб Штамм, крикун и злюка, каких бывает мало, увидел такое, что наконец понял все. Собой толстенький, на коротких ножках, но весельчак отменный и танцор, он на все времена года характер имел. Ходил в мундирчике со светлыми пуговками, в башмачках на высоких каблуках — по тогдашней моде. Смешным нашим богатырям казался.
Ну вот. Приехал в Златоуст, перво-наперво принялся допрашивать оружейников. Как, мол, посмели признать себя ниже аносовских работных. Особенно допекал чеканщиков.
— Позор! Германия! Золингеновский оружейник! Позор! — кричал он, стуча о пол каблуками.
И только позднее, когда пообвык да пригляделся, начал понимать — отчего рисунок на саблях у русских жизнью дышит — не в пример их, немцев, бледным насечкам…
Как-то раз герр Штамм дознался, что в последние дни перед Новым годом не выходит Аносов из цехов. Плавки одна за другой проводились там. Озлился Штамм, узнав про такое. Не мог он придумать, как выведать тайну о булатной аносовской стали. Покоя лишился герр.
И вдруг в это самое время кто-то из оружейников донес Штамму, что в деревне живет старый охотник, у которого якобы хранится редкостный клинок, с рукояткой из одних самоцветов. Нашел клинок старик где-то на перевале, в чащобе.
Повеселел герр Роберт Штамм.
«Герр Аносов! Поглядим теперь чья возьмет! — ехидничал Штамм про себя. — Булат ли получается у вас? Может быть, такая же поделка, как у нас? Надо скорей найти этого старика и отобрать у него клинок!»
