Ты не встретишь любовь!
Продажная тварь не пойдет за тобою.
Моих переулков грязища и вонь
Поспешною вымощена любовью.
И в келью блудницы — ты, светлый судьбой! —
Не влезешь с огромной своей головою.
Приблизь!
Обними меня!
Рядом приляг!
Ночь нас заждалась. Мы с тобой будем вместе!
Познай меня!..
Сирию всю и Ирак
С Египтом обшаришь — не встретишь чудесней!
На арфах веков и на бубнах-ветрах
Дуэт нашей страсти вспарит песнью песней!
Но хмур ты. Унынье во взгляде твоем.
А сколько любивших меня исступленно,
Обжегшихся плотью моей, как огнем,
Бегущих за мною со времени оно?!
Пронзи ж меня страсти тяжелым копьем —
Святыню Давида, меня, дщерь Сиона[11]!»
Оставь. Надоело. Давай помолчим.
Уж ты так скромна, что лишилась рассудка.
И что ты нашла в этой тусклой ночи?
Я — суженый твой? Не по мне эта шутка.
Пройдемся давай. Будем лясы точить.
Я выложу вое о тебе, святоблудка[12]!
* * *
Ты?!
Тебя воспевали, предела не зная.
Струны скрипок гудят долготой проводов:
«Наша древне-древнейшая, свято-святая!
Как сияет она в ореоле веков!»
Все пророки тебя обряжали стихами,
Словотворцы-провидцы томились тобой,
Возлагали на голову нимб воздыханий
Музыкашки бездарные, брызжа слюной.
Ты затоплена одами,
Как в наводненье!
Как колючки траншей —
Заграждения нот...
И, звеня побрякушками, как наважденье,
Ты трясешь свои бедра над пальмами ног.
Вкруг оси своего ненасытного тела
Ты вращаешь самцов, не сочтя их числа...
Скромница,
Отвечай мне, какая гетера
Ненасытней, заносчивее была?!
На холмах Мории[13] ты в разодранном платье
Смуглой грудью манила издалека.
Из пустынь и морей мотыльками на пламя
К меду плоти твоей налетали века.
Опрокинута на спину — ты извивалась
В тусклом холоде будней, в пылу жарких снов.
Среди оргий дворцовых тобой похвалялись,
Напоказ выставляли на торгах рабов!
И, когда б ты цыновки свои расстелила,
Что пропитаны потом бесстыдных ночей,
Потускнел бы пред ними разгул Мессалины,
Как изюминки глаз средь сплетенья лучей!
Ты легла на дороге держав — и владели
Грешным телом твоим легионы вояк.
Твой тиран Саваоф, как хозяин борделя,
Отпускал проходимцам тебя за пятак.
О наложница всех покорителей мира,
Кто тебя не познал? Тут алкал самый цвет
Но-Амона[14], Афин, Вавилона и Рима —
Географии древней кровавый букет.
Под одним ты пылала в восторге стенаний,
А другого сжимала кольцом своих ног...
До сих пор на тебе отпечатки сандалий,
И весь облик твой — это насилья итог.
Нынче в платье чужом, под чужою короной,
В шутовском парике ты сидишь... Где твой стыд?!
Не пыхти протабаченной трубкой дареной
(Сувенир сутенеров твоих с Даунинг-стрит[15]!).
* * *
Святыня Давида. Сиона дочь.
Диадема. Жезл. Псалом... И прочь
Все уходит. И только ученый крот,
Возможно, что-нибудь разберет,
Вгрызаясь в святые, в гнилые! — тома...
А ты мне лучше ответь сама:
Ты, святоблудка, пьешь не впервые
Из родника клевет.
А как Давид умыкнул Вирсавию —
Слышала или нет?
Ах, ты не слыхала? Не знала? О, боже!
И два удивленья во взгляде святоши...
Но я-то, глину твою раскопав,
Сыскал твоих Изевел и Ахав[16],
Что фимиам распутству курили,
Затмивши израйлев грех Самарии[17].
Глаза решимостью зажглись:
Покинуть хочешь высь,
Разрыть могильные пласты,
Ко мне пророка привести.
Не торопись! Ты можешь все испортить.
Я помню — в храме кровь лилась.
Любой пророк, провозгласивший: — Против!
Был убиен тотчас!
Захарию забудешь ты едва ли,
Которого провидцем величали.
Еще один был убиен. Конечно,
Ты помнишь, как шалил с тобой господь!
Блуд господина бога! Есть в нем нечто,
Воспламеняющее плоть...
Разгул взметнулся до высот,
Над переулками. А сверху,
Над валом крепостных ворот,
К мечети прислонилась церковь.
Вошел. Безмолвье. Светотень.
И вот с иконы одинокой
Средь выцветшего мрака стен
В покое девственности строгой,
Смиренья скорбного полна,
Мне улыбается она.
...Упал на колени, воскликнул смущенно:
— Мадонна Мария! Мария мадонна! —
Но вдруг покраснела, смежает ресницы...
Что ж, щедро отведав господних утех,
К груди непорочной прижала девица
Румяный, живой святоблудия грех!
Мадонна...
* * *
Но что это? Где это мы?
Стена предо мной крепостная.
Я руки свои вырываю из тьмы,
Навстречу заре простирая.
Ясна, как приказ, как топор, тяжела,
Из храпа всплывает столица,
На ту, что в душе моей ночью жила,
Обрушить все башни грозится.
Так что? Поэтический бред? Алкоголь?
Два образа в памяти спорят...
Столица во тьме мне казалась другой,
Совсем не похожей на город.
Я с ней толковал и был, кажется, прав,
Но вдруг она скрылась, исчезла...
А может, я просто слегка перебрал
И верить глазам бесполезно?
Но я подымаюсь с холодной земли,
И все мне понятно и зримо:
Я в городе древнем очнулся, вдали
От нового Иерусалима.
(По теме скучал. Не писал ни черта.
И вот занесло человека
Опять налакаться под сенью Христа
В харчевне Анониса-Грека.)
К воротам!
Вперед!
Ты, святоша, прощай!
Довольно мне бога и водки.
Спешу в новый город, в мой каменный край,
Где улицы взмыты, как волны.
Там завтрашний день из вчерашнего дня
Мне виден — и в нем мое место.
А рост твоей святости не для меня...
Да он невысок — скажем честно...
Навозом прошедшего нас не прельстишь
И божьими жертвами — тоже...
Простимся давай, а за правду — простишь!
Я выложил правду, святоша?!
1933
Перевод В. Корнилова
1
Не о любви, не об изменах —
мне не до этого теперь —
о белых, о больничных стенах,
об арифметике потерь.
О том, как беспощадны факты,
как тучность пожирает дни,
как несговорчивы инфаркты
и страшен крик: «Повремени!..»
О вере в чудеса: «Ошибка!
Живите дальше — рака нет...»
О том, как призрачна улыбка,
как путаются явь и бред.
О старости по-детски слабой,
о детстве, старческом вконец,
об удивленье эскулапа,
узнавшем, что воскрес мертвец.
Здесь только факты — я не прячу
ужасную их наготу.
Рассказ по памяти горячей
о белых стенах поведу.
2
Тут страж на каждом этаже,
тут изгоняют каждый шорох,
но слышен шепот в коридорах:
«Он жив еще или... уже?»
Тут необъятный шар земной
стеснен до узенькой кроватки,
и пульс в предсмертной лихорадке
пускается в галоп шальной.
Тут жизнь висит на волоске,
захлебываясь в алой пене,
тут кажется сердцебиенье
биеньем рыбы на песке.
Тут, как любовница, болезнь
не хочет отлипать от тела,
тут никакого нет предела
у боли — хоть на стенку лезь.
Тут все минуты до одной
подобны дряхлым черепахам:
ползут, раздавленные страхом,
томительные, словно зной.
Тут жар бывает сорок два,
хотя такое невозможно,
тут жизнь больна, и безнадежно,
а смерть надеждами жива.
3
Конвульсий страшные качели
больного скидывают вниз,
в гнилое, смрадное ущелье,
где нервы змеями сплелись.
И снова завоняло хлором,
лишь начал разносить недуг
по лазаретным коридорам
предписанные дозы мук.
Не уходила из палаты
бессонница, черным-черна,
покамест белые халаты
не впрыснули полграмма сна,
В жару метался разум — между
