Наум Коржавин - Приобщение

Тут не шёпот гадалок:
Мол, конец уже близок —
Мартиролог — каталог
«Современных записок»

Не с изгнаньем свыкались,
Не страдали спесиво —
Просто так, задыхались
Вдалеке от России.

Гнёт вопросов усталых:
«Ах, когда ж это будет?»
Мартиролог — каталог
Задохнувшихся судеб.

Среди пошлости сытой
И презренья к несчастью —
Мартиролог открытий,
Верных только отчасти.

Вера в разум средь ночи,
Где не лица, а рожи, —
Мартиролог пророчеств.
Подтвердившихся. Позже.

Не кормились — писали,
Не о муках — о деле.
Не спасались — спасали,
Как могли и умели.

Не себя возносили
И не горький свой опыт —
Были болью России
О закате Европы.

Не себя возносили,
Хоть открыли немало, —
Были знаньем России!..
А Россия — не знала.

А Россия мечтала
И вокруг не глядела,
А Россия считала:
Это плёвое дело.

Шла в штыки, бедовала —
Как играла в игрушки.
…И опять открывала,
Что на свете был Пушкин.

Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи,
А меня любопытство не гложет — успею.
Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,
Между плитами Братского кладбища в Риге?

Белых стен и цементных могил панорама.
Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор.
Перед нею рядами могильные плиты,
А под этими плитами — те, кто убиты. —
Под знаменами разными, в разные годы,
Но всегда — за неё, и всегда — за свободу.

И лежит под плитой русской службы полковник,
Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных.
Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые,
До сих пор он уверен, что это — Россия.

А вокруг всё другое — покой и Европа,
Принимает парад генерал лимитрофа.
А пред ним на безмолвном и вечном параде
Спят солдаты, отчизны погибшие ради.
Независимость — вот основная забота.
День свободы — свободы от нашего взлёта,
От сиротского лиха, от горькой стихии,
От латышских стрелков, чьи могилы в России,
Что погибли вот так же, за ту же свободу,
От различных врагов и в различные годы.
Ах, глубинные токи, линейные меры,
Невозвратные сроки и жесткие веры!

Здесь лежат, представляя различные страны,
Рядом — павший за немцев и два партизана.
Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя.
Чтит за то, что он встал на защиту покоя.
Чтит за то, что он мстил, — слепо мстил и сурово
В сорок первом за акции сорокового.
Всё он — спутал. Но время всё спутало тоже.
Были разные правды, как плиты, похожи.
Не такие, как он, не смогли разобраться.
Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.

Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это…
Столько лет длится спор и конца ему нету,
Возражают отчаянно павшие павшим
По вопросам, давно остроту потерявшим.
К возражениям добавить спешат возражения.
Не умеют, как мы, обойтись без решения.

Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты,
Спорят плиты — где выбиты званья и даты.
Спорят мнение с мнением в каменной книге.
Сгусток времени — Братское кладбище в Риге.

Век двадцатый. Всех правд острия ножевые.
Точки зренья, как точки в бою огневые.

Не на каторге. Не на плахе.
Просто цех и станки стучат.
Просто девушки шьют рубахи
Для абстрактных чужих ребят.

Механически. Всё на память:
Взлёт руки — а потом опять.
Руки! Руки!
          Ловить губами
Вас в полёте.
            И целовать!

Кожа тонкая… Шеи гнутся…
Косы спрятаны — так у всех.
Столько нежности! Задохнуться!
Только некому — женский цех…

Знаю: вам этих слов — не надо.
Знаю: жалость — не тот мотив.
Вы — не девушки. Вы — бригада!
Вы прославленный коллектив!

Но хочу, чтоб случилось чудо:
Пусть придут моряки сюда
И вас всех разберут отсюда,
С этой фабрики Комтруда!

Видать, была любовью
Ты всё ж в моей судьбе.
Душой, губами, кровью
Тянулся я к тебе.
И жизнь внезапно цену
Иную обрела.
И всё твоя измена
Под корень подсекла.

Что ж… Пусть… Живу теперь я
Неплохо. Ничего.
Не верю в счастье. Верю,
Что можно без него.
И жизнь на сон похожа,
И с каждым днем я злей.
И ты, наверно, тоже
Живешь не веселей.

Безверье и усталость
В душе, в судьбе, в крови…
Приходит рано старость
К живущим без любви.

Снова Киев.
          И девушки
                  нежной, певучей осанки:
Все — такие, как вы.
                  Но не встретить на улицах вас,
Довоенные девочки,
                детство мое, —
                            киевлянки!
Мои взрослые сверстницы,
                      где вы и как вы сейчас?
Я не к вашим ногам
                 припадал молодыми губами,
Всё не вам объяснял,
                  что пытался себе объяснить.
Я оставил вас в детстве,
                       одних,
                           словно мертвую память, —
Обронил, словно можно
                    частицу себя обронить.
Мы встречались порой.
                    Говорили.
                             Мне некогда было:
Я проделывал путь,
                 пробивая дорогу плечом.
Боль эпохи моей
               подняла меня,
                           сердце пронзила,
Отделила от вас,
               словно были вы здесь ни при чём.
Словно это не вы
                и не горькие ваши романы,
Ваши браки, разводы,
                   смятенья
                          и схватки с тоской.
Той любви, что хотели,
                  мечтали о ней постоянно, —
Той любви вдруг не стало,
                       а вы не умели с другой.
Знал я это,
           но знал не про вас.
                            Я разыгрывал роли.
От безвкусицы южной зверел,
                         вам не верил порой…
Чушь.
    Ведь боль остается
                     в любой аффектации — болью.
А судьба остается
                в любом проявленьи — судьбой…
Что же делать?
             Живем.
                  И дела наши вовсе не плохи.
Если что и не так —
                  это всё-таки жизнь, а не крест.
За гарантию счастья
                  не спросишь с минувшей эпохи.
За любовь не получишь
                    с давно отшумевших торжеств.
Но не вы эти девушки
                    нежной, певучей осанки,
Что спешат,
          как спешили,
                      сияя доверием
                                    вы.
Я ищу вас везде.
               Я такой же, как вы, киевлянки, —
Та же южная кровь,
                 лишь обдутая ветром Москвы.
Я такой же, как вы.
                  Так откуда в душе ощущенье
Самой подлой вины,
                словно стал я банкротом сейчас.
Словно мог я вас всех полюбить,
                           увести от крушенья.
Все мечты вам спасти —
                    и по глупости только
                                        не спас.