Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

За полвека правления Беллы,
государыни русской поэзии,
в нас поэзия подобрела,
государственно бесполезная.

Непростительно, что поэты
не приносят конкретной пользы:
даже пользователи Интернета,
и те хочут летать – не ползать.

Белла выглядела неслабо:
Белла ждёт авиатрапа,
как Сатурново кольцо,
под аэродромом шляпы
светит белое лицо.
(Русские Манон Леско
любят белое лицо.)

И с её аэродрома,
как с ладошки малыша,
песни радости и стона
улетают не спеша.

Шляпы взлётная дорожка
закругляется, крива,
с неё слетают неотложно
головокружащие слова.

Описав кольцо Сатурна,
мчит страна по окружной.
Мало петь неподцензурно.
Надо ещё быть зурной.

В небе тянут, как подтяжки,
треугольники гусей.
В шапке Мономаха тяжко,
в шляпе Беллы – тяжелей.

Наша музыка –
не абсурдная,
просто в джазе –
одни ударные.
Я скажу тебе: «Безрассудная
Государыня!
Арестуйте меня и кокните,
как слепца-аккордеониста!
Ты страною правишь
инкогнито.
Придуряешься диониской.

Твои подданные истерично
про тебя сочинят легенды.
Продают в ночных электричках
твои краденые рентгены.

Сами мы себе как атланты.
Наша творческая судьба –
стать рабом твоего таланта,
как сама ты его раба.

Белокаменные палаты,
разрушающие децибелы
мне страшнее, чем все Бен Ладены,
если ты отвернёшься, Белла.

Белла мне не отвечает,
думая: «Как всё ветшает».
Может, думает она:
«Господи, пошли все на…»

Хорошо летать без кляпа.
Подо мной Москва проплыла.
Точно тень от Беллиной шляпы,
накрывает её тень крыла.

Но уже подо мной Тироль,
машет шляпа ночными перьями.
Не бывает Беллы II.
Белла – Первая.

Я обожаю твои вареники
с тёмной вишнею
для двух персон.
Стихотворение есть
растворение
меня в тебе
и тебя – во всём.

Стихотворение.
Тобой навеяно.
Оно – растворённое в ночь
окно.
Ты никогда не варила
вареники.
Стихотворению всё равно.

Стихотворение лежит
за речкою,
где, отражаемые росой,
коленки закидывают вверх
кузнечики,
как мы закидывали с тобой.

Я принимаю благоговейно
ликбез могил и небес акрил.
За предстоящее претворение
в Того, Кто истину мне открыл.

Среди поклонников настырных,
стиляг и бумагомарак
ты спросишь: «Пастернак – пустынник?»
Пустырник – это Пастернак.

Благодарю за ширь обзора,
за Озу, прозу, и в конце –
за вертикальные озёра
на ненакрашенном лице.

Золотая осень.
Медная дорога.
По полям разбросаны
экскременты Бога –

города и шахты,
славы монументы…
Креозотом пахнут
Божьи экскременты.

Хозяева Завидова,
ловцы аплодисментов –
все – только разновидности
духовных экскрементов.

На постной твоей роже
написано одно:
«Пусть вы дерьмо, но – Божье,
я Божье, но – дерьмо».

Постамент – Рейхстаг. Мать его растак!
Стяг пронёс рядовой Кантария.
Мы сменили стяг. Это нам пустяк.
Но душа – навек благодарная.

Благодарствую, русский мой народ.
Я за то тебе благодарствую,
что твой принцип делать наоборот
не усёк урод государственный.

Раза три приходилось меня спасать –
времена для нас были трудные.
Но тебе спасать было как поссать –
вещь интимная, неприлюдная.

Благодарен Тебе – твой неясный след
точно раннее рандеву.
Рандевушки нет, но рандевушки свет
отпечатался наяву.

Я студентиков благодарствую
постгодаровских и т. п.
В свете творческих их катарсисов
Ты в веночке из трав лекарственных –
жив я благодаря Тебе.

Не могу спать.
Мне лезет в окна
75.

Месяц проищем –
ушёл в ущерб.
7 – топорище,
5 – серп.

Жизнь полосата,
как шкурка зебр.
Смотрят с фасада
молот и серп.

Детства эмблема,
молодой синдром,
ещё вам не время,
серп с топором!

Висит над Косовом
Серпский позор.
Серп високосный –
Топор – попёр.

Кровавых версий
Не мог не знать
Вознесенский-75.

Я горы двину
под крик: «Винись!»
Серп серпантином
несётся вниз.

Я спрячусь в улицы –
мне из толпы
люди сутулятся,
как топоры.

Я не раздваивался,
как Агасфер.
Не я разваливал
СССР.

За что же, следуя
за мной в упор,
меня преследуют
серп и топор?

Мракобес, но не бездарен
муж Дарьин.

Не плох. Лоялен.
Лох Лялин.

Красавец.
Болгарин.
Пас овец.
Сперва – Танькин, потом – Галин.

Максим Галкин
максимально Алкин.

Против скотин и гадин
друг Катин.

У самого Самарина
дочь – подружка Марьина.

Замусолен,
как муж Зоин.

Нашим сварам параллелен
дрыхнет собачара Ленин.

Тень от носа – подлинней
всех нотатений и линей.
Так говорил старик Линней:
«Всё подлинное –
подлинней».

В Латвии – сложно жить.
Рощица на ветру.
Корнями соединимся!

Пастообразная паства.
Интриги кардиналов.
Папа Пий XVII.

Триумф порнографии.
40 тысяч любовников.
Она невинна.

Японские сосны похожи на фунт стерлингов.
Японское солнце искажало черты истериков.
Мы их латифундии стёрли off.

Япона мама!
Вам уже мало
банка с русской фамилией «Стерлингов»?!

Я тело мальчика нашла,
замотанного, тяжеленного,
его тащила по Вселенной,
едва до Рая донесла.

Тряпица с плечика сползла,
открылось крылышко, сползая.
Тебя я, ангел мой, спасла,
не зная, что себя спасала.

Глобальное потепление
хлюпает над головой.
Семидесятипятилетие
стоит за моей спиной.

Я хрупкие ваши камеи
спасу, спиной заслоня.
Двадцатого века каменья
летят до вас сквозь меня.

Туда и обратно нелюди
сигают дугою вольтовой.
Стреляющий в Джона Кеннеди
убил Старовойтову.

Нет Лермонтова без Дарьяла.
В зобу от пули першит.
Стою меж веков – дырявый,
мешающий целиться щит.

Спасибо за вивисекции,
нельзя, говорят, узнать
прежнего Вознесенского
в Вознесенском-75.

Госпремия съела Нобеля.
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем
Вознесенский-75.

К чему умиляться сдуру?
Гадать, из чего был крест?
Есть в новой Архитекстуре
Архитекстор и Архитекст.

Люблю мировые сплетни.
В семидесятипятилетие
люблю про себя читать
отечественную печать.

Но больше всех мне потрафила
недавняя фотография,
которую снял Харон,
где главная квинтэссенция
в подписи:
«Вознесенский
в день собственных похорон».

Газета шлёт извинения.
А «Караван историй» –
печатает измышления,
что в Риге или в Эстонии
я без смущения всякого,
у публики на виду,
имел молодую Максакову
как падающую звезду.

Редактор, что вы там буровите?
Вас вижу в восьмом ряду.
Напиши вы такое о Роберте –
он бы передал вас суду.

А дальше – про дачи в Ницце,
валютный счёт за границей
и бегство из психбольницы
в компании сеттера…
А дальше – etc.

Всё это неэлегантно,
но я отвергаю месть.
Публикаторы – аллигаторы,
но дети их хочут есть.

«Лежит на небесах для быдла
тарелка, как патиссон.
А женщин у него было
в жизни – до четырёхсот.

Приятели его были круче:
“Колонный взят, мужики!”
Второй, любовницами окученный,
собрал – Лужники!

Как пламенный танец фламенко
таит и любовь, и месть –
сам выбрал театр Фоменко
на четыреста пятьдесят мест».

На всё была воля Божья.

Вознесенский-75,
не так эту жизнь ты прожил,
родившийся, чтоб понять –
зачем в этот мир, не засранный
продуктами телесистем,
мы, люди, посланы, засланы –
куда и зачем?

Все юбилеи – дуплетные.
И вам, несмотря на прыть,
семидесятипятилетие
нельзя повторить.

Спасибо, что я без срама
дожил до потери волос.
За Бродского, за Мандельштама,
которым не довелось.

За Вас, Борис Леонидович,
за Вас, Анна Андреевна.
Вашей судьбе позавидуешь,
Вы – Волк на плечах с Царевной.
Я счастлив, что мы увиделись
задолго до постарения.

Поэты чужды гордыни,
для них года – ерунда.
Были б стихи молодыми,
значит, муза была молода.

Спасибо за «встречи с Хрущёвым».
За критические затрещины.
Пришла воскресеньем Прощёным
сменившая имя женщина.

Ведь имя не только хреновина,
а женщина, как Земля,
тобой переименована,
значит – навеки твоя.

Спасибо, что век нас принял,
спасибо, что миновал.
Что я изобрёл Твоё имя,
Тебя переименовал.

Всё это носится в воздухе.
А Афанасий Фет,
сирень окрестивший «гвоздиком»,
стал первый её поэт.

Когда-то в рассветном дыме
мы были, дуря народ,
самыми молодыми.
Теперь же – наоборот.

А может, правы массмедиа –
хвалимый со всех сторон,
и правда, я стал свидетелем
собственных похорон?

Прорвавшиеся без билетика
и слушающие нас сейчас,
семидесятипятилетними
хотел бы представить вас.

Скажу что-то очень простое,
как секс у Бардо Брижит,
за что умирать не стоит,
а попросту стоит – жить.

Умрут живые легенды,
скажу, отвергая спесь:
есть русская интеллигенция!
Есть!

Пресса к Наине Ельциной
выказывает интерес:
есть русская интеллигенция!
Есть!

Конечно, с ингредиентами
Вознесенского можно съесть.
Но есть русская интеллигенция.
Есть!

Я был не только протестом.
Протест мой звучал как тест.
Я был твоим Архитекстором.
Пора возвращаться в Текст.