Владимир Набоков - Стихи

Здравствуй, смерть! — и спутник крылатый,
объясняя, в рай уведет,
но внезапно зеленый, зубчатый,
нежный лес предо мною мелькнет.

И немой, в лучистой одежде,
я рванусь и в чаще найду
прежний дом мой земной, и как прежде
дверь заплачет, когда я войду.

Одуванчик тучки апрельской
в голубом окошке моем,
да диван из березы карельской,
да семья мотыльков под стеклом.

Буду снова земным поэтом:
на столе открыта тетрадь…
Если Богу расскажут об этом,
Он не станет меня укорять.

Так лучезарна жизнь, и радостей так много.
От неба звездного чуть слышный веет звон:
бесчисленных гостей полны чертоги Бога;
      в один из них я приглашен.

Как нищий, я пришел; но дали мне у двери
одежды светлые, и распахнулся мир:
со стен расписанных глядят цветы и звери,
      и звучен многолюдный пир.

Сижу я и дивлюсь… По временам бесшумно
дверь открывается в мерцающую тьму.
Порою хмурится сосед мой неразумный,
      а я — я радуюсь всему,

и смоквам розовым, и сморщенным орехам,
и чаше бражистой, и дани желтых пчел;
и часто на меня со светлым, тихим смехом
      хозяин смотрит через стол.

По водам траурным и лунным
не лебедь легкая плывет,
плывет ладья и звоном струнным
луну лилейную зовет.

Под небом нежным и блестящим
ладью, поющую во сне,
с увещеваньем шелестящим
волна передает волне.

В ней рыцарь раненый и юный
склонен на блеклые шелка,
и арфы ледяные струны
ласкает бледная рука.

И веют корабли далече,
и не узнают никогда,
что это плачет и лепечет
— луна ли, ветер, иль вода…

Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых
и спал на ложе изо льда.
Изольда, золото волос твоих волнистых
во сне являлось мне всегда.

Деревья надо мной цветущие змеились;
другие, легкие, как сны,
мерцали белизной. Изольда, мы сходились
под сенью сумрачной сосны.

Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,
и бег лисицы голубой
я по снегу следил. Изольда, мы когда-то
вдвоем охотились с тобой.

Встречал я по пути гигантов белоглазых,
пушистых, сморщенных детей.
В полночных небесах, Изольда, в их алмазах
ты не прочтешь судьбы моей.

На солнце зо́лотом сверкает дождь летучий,
озера в небесах синеют горячо,
и туча белая из-за лиловой тучи
    встает, как голое плечо.

Молчи, остановись… Роняют слезы рая
соцветья вешние, склонясь через плетень,
и на твоем лице играет их сырая,
    благоухающая тень.

Не двигайся, молчи. Тень эту голубую
я поцелуями любовно обогну.
Цветы колышутся… я счастлив. Я целую
    запечатленную весну.

Закатные люблю я облака:
над ровными, далекими лугами
они висят гроздистыми венками,
и даль горит, и молятся луга.

Я внемлю им. Душа моя строга,
овеяна безвестными веками:
с кудрявыми багряными богами
я рядом плыл в те вольные века.

Я облаком в вечерний чистый час
вставал, пылал, туманился и гас,
чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей.

Я облетал все зримое кругом,
блаженствовал и, помню, был влеком
жемчужной тенью, женственною тучей.

Я выехал давно, и вечер неродной
    рдел над равниною нерусской,
и стихословили колеса подо мной,
    и я уснул на лавке узкой.

Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,
    и, окруженный тряской бездной,
очнулся я, привстал, и ночь была душна,
    и замедлялся ямб железный.

По занавеске свет, как призрак, проходил.
    Внимая трепету и тренью
смолкающих колес, я раму опустил:
    пахнуло сыростью, сиренью.

Была передо мной вся молодость моя:
    плетень, рябина подле клена,
чернеющий навес и мокрая скамья,
    и станционная икона.

И это длилось миг… Блестя, поплыли прочь
    скамья, кусты, фонарь смиренный.
Вот хлынула опять чудовищная ночь,
    и мчусь я, крошечный и пленный.

Дорога черная, без цели, без конца,
    толчки глухие, вздох и выдох,
и жалоба колес, как повесть беглеца
    о прежних тюрьмах и обидах.

Кто меня повезет
по ухабам домой,
мимо сизых болот
и струящихся нив?
Кто укажет кнутом,
обернувшись ко мне,
меж берез и рябин
зеленеющий дом?
Кто откроет мне дверь?
Кто заплачет в сенях?
А теперь — вот теперь —
есть ли там кто-нибудь,
кто почуял бы вдруг,
что в далеком краю
я брожу и пою,
под луной, о былом?

Зелененьким юрким внучатам
наказывал леший в бору:
«по черным ветвям, по зубчатым,
жар-птица порхнет ввечеру;

поймайте ее, лешенечки,
и клетку из лунных лучей
возьмите у ключницы-ночки,
да так, чтоб не видел Кощей.

Далече от чащи брусничной
умчите добычу свою;
найдете вы домик кирпичный
в заморском, туманном краю.

Оставьте ее на пороге:
там кроткий изгнанник живет;
Любил он лесные дороги
и вольный зеленый народ.»

Так дедушка-леший на ели
шушукал, и вот ввечеру,
как струны, стволы зазвенели,
и что-то мелькнуло в бору.

Маячило, билось, блестело,
Заохал, нахохлился дед…
Родимые, знать, улетела
жар-птица из пестрых тенет.

Но утром, как пламя живое,
на пыльном пороге моем
лежало перо огневое
с цветным удлиненным глазком.

Ну что ж, и за этот подарок
спасибо, лесные друзья.
Я беден, и день мой неярок,
и как же обрадован я.

Мечтал я о тебе так часто, так давно,
    за много лет до нашей встречи,
когда сидел один, и кралась ночь в окно,
    и перемигивались свечи.

И книгу о любви, о дымке над Невой,
    о неге роз и море мглистом
я перелистывал, и чуял образ твой
    в стихе восторженном и чистом.

Дни юности моей, хмельные сны земли,
    мне в этот миг волшебно-звонкий
казались жалкими, как мошки, что ползли
    в янтарном блеске по клеенке.

Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродил
    по склонам жизни каменистым
и в горькие часы твой образ находил
    в стихе восторженном и чистом.

И ныне, наяву, ты, легкая, пришла,
    и вспоминаю суеверно,
как те глубокие созвучья-зеркала
    тебя предсказывали верно.

Как было бы легко, как песенно, как дружно
     мои моленья бы неслись,
когда бы мы в саду, во храме ночи южной
     с тобой нечаянно сошлись.

Свет лунный по кустам, как лоск на мокрых сливах,
     там серебрится средь полян.
Бестрепетны цветы. В аллеях молчаливых
     медвяный, бархатный туман.

И ветерок вдали рождается, и вскоре
     вздыхает жимолость во сне.
За кипарисами угадываешь море.
     Чу! Море молится луне.

Скользит оно, скользит, сокрытой страстью вея,
     и слышишь, и не слышишь ты,
и смутный мотылек, жужжа и розовея,
     считает смутные цветы.