Владимир Набоков - Стихи

Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит!
     Как тесно яблоки висят!
Как бы сквозь них, блаженно солнце светит,
     стекая в сад.

И сонный, сладостный, в аллеях лепет слышен:
     то словно каплет на песок
тяжелых груш, пурпурных поздних вишен
     пахучий сок.

На выгнутых стволах цветные тени тают;
     на листьях солнечный отлив…
Деревья спят, и осы не слетают
     с лиловых слив.

Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый?
     Кто вертограда господин?
В тени аллей, один, лилейно-белый,
     живет павлин.

Я вижу облако сияющее, крышу
блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,
как дышит тень и каплет свет…
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
синеет влажный мир, грядет весна Господня,
     растет, зовет… Тебя же нет.

Но если все ручьи о чуде вновь запели,
но если перезвон и золото капели —
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
великое «цвети», — тогда ты в этой песне,
     ты в этом блеске, ты живешь!..

У входа в парк, в узорах летних дней
     скамейка светит, ждет кого-то.
На столике железном перед ней
     грибы разложены для счета.

Малютки русого боровика —
     что пальчики на детской ножке.
Их извлекла так бережно рука
     из темных люлек вдоль дорожки.

И красные грибы: иголки, слизь
     на шляпках выгнутых дырявых;
они во мраке влажном вознеслись
     под хвоей елочек, в канавах.

И бурых подберезовиков ряд,
     таких родных, пахучих, мшистых,
и слезы леса летнего горят
     на корешочках их пятнистых.

А на скамейке белой — посмотри —
     плетеная корзинка боком
лежит, и вся испачкана внутри
     черничным лиловатым соком.

Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой,
на простор выезжаю, и солнце со мной;
и последние стрелы дождя золотого
     шелестят над истомой земной.

В золотое мерцанье, смиренный и смелый,
выезжаю из мрака на легком коне:
Этот конь — ослепительно, сказочно белый,
     словно яблонный цвет при луне.

И сияющий дождь, золотясь, замирая
и опять загораясь — летит, и звучит
то земным изумленьем, то трепетом рая,
     ударяя в мой пламенный щит.

И на латы слетает то роза, то пламя,
и в лазури живой над грозой бытия
вольно плещет мое лебединое знамя,
     неподкупная юность моя!

Один, в рождественскую ночь, скулит
и ежится волчонок желтоглазый.
В седом лесу зеленый свет разлит,
    на пухлых елочках алмазы.

Мерцают звезды на ковре небес,
мерцая, ангелам щекочут пятки.
Взъерошенный волчонок ждет чудес,
    а лес молчит, седой и гладкий.

Но ангелы в обителях своих
все ходят и советуются тихо,
и вот один прикинулся из них
    большой пушистою волчихой.

И к нежным волочащимся сосцам
зверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.
Волчонку, елкам, звездным небесам,
    всем было в эту ночь отрадно.

Как объясню? Есть в памяти лучи
сокрытые; порою встрепенется
дремавший луч. О, муза, научи:
в понятный стих как призрак перельется?
Проезжий праздный в городе чужом,
я, невзначай, перед каким-то домом,
бессмысленно, пронзительно знакомым…
Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,
темним и рвем сквозную мысль в угоду
размеру? Нет, я верую в свободу
разумную гармонии живой.
Ты понимаешь, муза, перед домом
мне, вольному бродяге, незнакомым,
и мне — родным, стою я сам не свой
и, к тайному прислушиваясь пенью,
все мелочи мгновенно узнаю:
в сплошном окне косую кисею,
столбы крыльца, и над его ступенью
я чувствую тень шага моего,
иную жизнь, иную чую участь
(дай мне слова, дай мне слова, певучесть),
все узнаю, не зная ничего.

Какая жизнь, какой же век всплывает,
в безвестных безднах памяти звеня?
Моя душа, как женщина, скрывает
и возраст свой, и опыт от меня.
Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.
В чужих краях жду поздних поездов.
Склоняюсь в гул зеркальных городов,
по улицам волнующим блуждаю:
дома, дома; проулок; поворот
— и вот опять стою я перед домом
пронзительно, пронзительно знакомым,
и что-то мысль мою темнит и рвет.

Если ветер судьбы, ради шутки,
дохнув, забросит меня
в тот город желанный и жуткий,
где ты вянешь день ото дня,

и если на улице яркой
иль в гостях, у новых друзей,
или там, у дворца, под аркой,
средь лунных круглых теней,

мы встретимся вновь, — о, Боже,
как мы будем плакать тогда
о том, что мы стали несхожи
за эти глухие года;

о юности, в юность влюбленной,
о великой ее мечте;
о том, что дома на Мильонной
на вид уж совсем не те.

He надо плакать. Видишь, там — звезда,
там — над листвою, справа. Ах, не надо,
прошу тебя! О чем я начал? Да,
— о той звезде над чернотою сада;

на ней живут, быть может… что же ты,
опять! Смотри же, я совсем спокоен,
совсем… Ты слушай дальше: день был зноен,
мы шли на холм, где красные цветы…

Не то. О чем я говорил? Есть слово:
любовь, — глухой глагол: любить… Цветы
какие-то мне помешали. Ты
должна простить. Ну вот — ты плачешь снова.

Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?
Не надо помнить, ничего не надо…
Вон там — звезда над чернотою сада…
Скажи — а вдруг проснемся мы сейчас?

Я видел смерть твою, но праздною мольбой
    в час невозможный не обидел
голубогрудых птиц, дарованных тобой,
    поющих в памяти. Я видел.

Я видел: ты плыла в серебряном гробу,
    и над тобою звезды плыли,
и стыли на руках, на мертвом легком лбу
    концы сырые длинных лилий.

Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молва
    необычайная перечит?
«Да полно, — говорит, — она жива, жива,
    все так же пляшет и лепечет.»

Не верю… Мало ли, что люди говорят.
    Мой Бог и я — мы лучше знаем…
Глаза твои, глаза в раю теперь горят:
    разлучены мы только раем.

Как затаю, что искони кочую,
    что, с виду радостен и прост,
в душе своей невыносимо чую
    громады, гул, кишенье звезд?

Я, жадный и дивящийся ребенок,
    я, скрученный из гулких жил,
жемчужных дуг и алых перепонок, —
    я ведаю, что вечно жил.

И за бессонные эоны странствий,
    на всех звездах, где боль и Бог,
в горящем, оглушительном пространстве
    я многое постигнуть мог.

И трудно мне свой чудно-бесполезный
    огонь сдержать, крыло согнуть,
чтоб невзначай дыханьем звездной бездны
    земного счастья не спугнуть.

Посланный мудрейшим властелином
страстных мук изведать глубину,
тот блажен, кто руки сложит клином
и скользнет, как бронзовый, ко дну.

Там, исполнен сумрачного гуда,
средь морских свивающихся звезд,
зачерпнет он раковину: чудо
будет в ней, лоснящийся нарост.

И тогда он вынырнет, раздвинув
яркими кругами водный лоск,
и спокойно улыбнется, вынув
из ноздрей побагровевший воск.

Я сошел в свою глухую муку,
я на дне. Но снизу, сквозь струи,
все же внемлю шелковому звуку
уносящейся твоей ладьи.