«Куда летит далекий самолет…»
Куда летит далекий самолет?
Куда ведет инверсионный след?
В края каких тропических погод?
Из края катастроф каких и бед?
Да просто там такой у них квадрат
и зона разворота где-то здесь,
над социальным домом в аккурат
за шесть минут их пролетает шесть.
Но в детстве легкокрылый самолет
летел по белой наволочке вдаль
и — мишки с парашютами не в счет —
формировал нездешнюю печаль.
Рационально понимаю: бред.
Регресс и атавизм, как ни крути.
Готов, скажи, узреть далекий свет,
почти нездешний? Вечное «почти».
«Ты ему: постой, погоди чуток…»
Ты ему: постой, погоди чуток,
почему болит голова, висок
наливается жидким с утра свинцом,
глянешь в зеркало — что у меня с лицом?
Ты ему: бегут как вприпрыжку дни,
только было утро — уже огни,
и душа что старое решето,
почему? А он тебе: ну и что?
Вот, гляди, траву жует бегемот,
вот в реке урод крокодил живет,
всем доволен целый сад-зоопарк,
слышишь: гав, мяу, хрю, фьюить, карк?
У меня в порядке слои небес,
у меня моря, реки, горы, лес,
и в траве, как тенор, поет комар.
Чем торгуешься? Свой покажи товар.
Веденяпин Дмитрий. Из цикла «Памяти СССР»
Зимний вечер.
Знаменитый диктор советского телевидения
выходит из аэропорта Внуково
и, как бы не замечая очереди,
ловко оттеснив каких-то мерзнущих под снегом теток, —
юрк! — садится в подъехавшее такси.
Много лет
этот мамин рассказ о прославленном дикторе
служил мне очередной иллюстрацией
общеизвестного факта
аморальности выдвиженцев советского режима.
Стоило этому диктору с его почти левитановским баритоном
появиться на экране,
я сразу же вспоминал эту историю.
Не знаю почему —
может быть, потому что с тех пор
я видел уйму неблаговидных поступков,
совершенных самыми разными людьми,
в том числе мною самим
и даже — как ни прискорбно —
несгибаемыми борцами с лживой советской идеологией,
этот диктор,
несмотря на его бесспорно гадкое поведение,
сам по себе
не кажется мне
таким уж гадким.
Задумай кто-нибудь
(что вряд ли)
снять о нем «художественный фильм»,
главную роль мог бы —
увы, уже не мог бы —
сыграть артист Вячеслав Тихонов.
Изнанкой век
я вижу, как в тот вечер
он возвращается к себе домой,
в свою большую квартиру
с ее просторной праздничностью
(это словосочетание требует пояснений,
но я — зря? не зря? — понадеюсь на читательскую интуицию)
и праздничным убожеством,
толстой необаятельной женой
и худеньким симпатичным сыном;
как, сидя за ужином,
в костюмных брюках и белой рубашке,
густым поставленным голосом,
предусмотрительно убрав из него металл,
приберегаемый для зачитывания постановлений ЦК КПСС,
он рассказывает своим домашним о «загранице»,
окруженный уважением, заботой и,
вполне вероятно, любовью.
Потом он уходит в кабинет.
Над письменным столом,
за которым он, признаться,
почти никогда не работает,
предпочитая читать, да и писать лежа на диване,
фотографии родителей
(простые открытые лица, отец красивее матери),
брата,
сестры
и его самого со всесоюзными знаменитостями:
вот он с хоккеистом Фирсовым
и председателем КГБ Андроповым
после финала Чемпионата СССР в Лужниках;
вот съемки «Голубого огонька»:
он сидит рядом с космонавтом Береговым,
за соседними столиками
слегка разбавленные
орденоносными ударниками и ударницами коммунистического труда
Лев Яшин,
Клавдия Шульженко,
Аркадий Райкин…
Две приметы-подсказки: трава
В лужах света из трещин
На асфальте растет, и листва —
Ну ты скажешь! — трепещет.
Левитан говорит: «ГОВОРИТ…»
(Вот еще две приметы:
Мойщик стекол, зажмурясь, стоит
В колпаке из газеты.)
Миру — мир, голубике — дурман,
Зайцу — заячья капуста…
Так — во сне — говорил Левитан,
Наяву — Заратустра.
Так, стараясь не вляпаться в грязь
(А ее там не мало),
Мы по кладбищу ходим, смеясь
Как ни в чем не бывало.
Хорошо улыбаться весне,
Строить дачу и планы,
Знать отгадку и слушать во сне
Баритон Левитана.
