На озере
I. «Проснулось озеро, воздушны очертанья…»
Проснулось озеро, воздушны очертанья
холмов. Уж ночи нет, и всюду свет проник.
Уж воздух дышит им, и свод небес велик,
как замысел Творца в предвечный день созданья.
И так прекрасен мир, весь — нежность и сиянье,
весь — трепет юности. Как будто в этот миг,
не ведая ни зла, ни счастья, ни страданья,
из тьмы неведомой впервые он возник!
Светает. Но во мгле еще неуловимы
границы берегов; их склоны еле зримы.
Сквозными кажутся вершины гор вдали.
И струи озера блестят как хрустали…
И тают, чуть дрожа, как розовые дымы
в прозрачностях небес прозрачности земли.
II. «Терраса. Полдень. Блеск и зной. Безбурна…»
Терраса. Полдень. Блеск и зной. Безбурна
лазурь небес, и огненно-лазурна
в ее лучах немая зыбь воды…
Над лестницей — белеющая урна.
Ковры из роз, гвоздик и резеды;
и кипарисов темные ряды,
и между ними — статуя Сатурна,
как призрак белый… И сады, сады…
На мраморе в узоры кружевные
сплелися тени, бархатно-сквозные
и синие как дымчатый сапфир.
Земля горит. Струится нега лета.
Лучи слепят. Пылая, внемлет мир
в пожарах дня звенящий трепет света.
III. «Поет вечерний звон. Смеркается. Закатом…»
Поет вечерний звон. Смеркается. Закатом
охвачен небосклон. Нагорные луга
в багряном золоте. Туманны берега,
и сумрак напоен теплом и ароматом.
Все тише, все темней. Лишь песня рыбака
порой доносится; и в воздухе, объятом
умолкшим звоном, звон, звеня издалека,
со звоном шепчется, как брат с усталым братом.
Все тише, все темней. И мнится навсегда,
как очертанья снов, бесследно обманувших,
уходят в зыбкий мрак на берегах уснувших
окружные холмы, сады и города.
Все тише… Только звон. И в этом звоне снятся
века забытые. Мгновенья длятся, длятся…
Сфинкс («В часы полночных дум не раз мне тихо снилась…»)
В часы полночных дум не раз мне тихо снилась
страна седых жрецов, пустынная для нас.
К тебе, безмолвный Сфинкс, к тебе я шел не раз,
и праху твоему во сне душа молилась.
Какой волшебный рок тебя от тленья спас?
Чья мудрость вещая в твой образ воплотилась?
Чья царственная мысль навек обожествилась
во взоре каменном твоих незрячих глаз?
Как призрак древних солнц, хранимых небесами,
один остался ты над мертвыми песками…
У ног твоих журчит земных времен река.
Ты смотришь на нее, исполненный гордыни;
и отражаются, как марева пустыни,
в пучинах прошлого грядущие века.
Время («Все тленно, что живет, все минет без следа…»)
Все тленно, что живет, все минет без следа —
так мыслят мудрецы и плачут одиноко.
Напрасный, ложный бред! Что близко? Что далеко?
Сегодня иль вчера? Иль давние года?
Что время? Призрак, сон, возможность иногда
измерить памятью непостижимость рока.
Бытье вневременно. У жизни нет истока.
Бесследное для нас живет всегда, всегда.
Мгновенье вечное над безднами почило.
И все, что было, есть, и все, что будет, было.
Для чаяний земли грядущее не цель.
О, тайна тайн моих! В плену возникновений
ты, гордый разум мой, — могила-колыбель
в недвижной вечности струящихся мгновений.
«Слышу я голос ласкающий…»
Слышу я голос ласкающий,
в сумраке мне навевающий
тихие сказки любви.
Помню я проводы дальние,
речи и взоры прощальные,
тихие взоры твои.
Сердце мое одинокое
в сумраке чует далекое,
тихое счастье свое —
шепчет названье любимое,
имя навеки хранимое,
тихое имя твое.
«В кругу друзей я не боюсь…»
В кругу друзей я не боюсь
беседы оживленной,
и гордо я не сторонюсь
толпы непосвященной.
Ведь нет на свете никого,
кто сердцем разгадает
безмолвье сердца моего.
Любовь пою я тишине,
но в песнях нет любимой.
Любовь останется во мне
мечтою нелюдимой.
Пусть этот мир, как рай земной,
к блаженству призывает.
Мой тихий рай всегда со мной.
И я гляжу на небо, вдаль,
без трепетных молений.
Пустынно в нем. Но мне не жаль
утраченных видений.
Пусть этот мир, как Божий храм,
о небе вопрошает.
Мой бог во мне. Далеко, там…
Темноокая! мерила
нет любви неизмеримой.
У души непостижимой,
если раз она любила,
под таинственным покровом —
всех безумий переливы.
Человеческим ли словом
передать ее порывы?
Что порок и что святое?
Где потёмки и сиянья?
Где сомненья? где мечтанья?
Где кончается земное?
Мрак ли нужен для зарницы,
или грозам блеск лазури?
И к чему искать границы
там, где царство грёз и бури,
и молитвы, и объятья, —
где встречаются, как братья
рай блаженств и ад кромешный,
и любовь поет, чаруя,
красотою ласки грешной,
нежной болью поцелуя!
В этой песне духов буйных
голоса неукротимы,
и на арфах сонноструйных
славословят серафимы.
«Что же, пускай разлюбила она…»
Что же, пускай разлюбила она.
Чашу любви не изведав до дна,
я говорю: все забудется вскоре —
горе любви, вдохновенное горе.
Ночь наступила. Ее тишина
грустью былых упований полна.
Звезды колеблются в темном просторе.
Горе любви, безответное горе…
На море — буря. Седая волна
бьется о берег дика и шумна.
Стонет, грозит возмущенное море.
Горе любви, неутешное горе.
«В тени акаций и черешен…»
В тени акаций и черешен
люблю я в жаркий, летний день
мечтать без дела… Зной и лень —
друзья; и ими я утешен
от всех печалей и трудов —
среди полей, среди лугов,
в тени акаций и черешен.
Лежишь бывало… Солнца блеск
горит в листве. Веселый треск
сверчков, пчелиное жужжанье,
незримых крыльев трепетанье
в ушах без умолку звенят.
Мгновенья — тихи. Думы спят.
И мир таинственно-безгрешен.
И льется пряный аромат…
в тени акаций и черешен.
Сквозь сеть колеблемых ветвей,
зеленых листьев и стеблей,
видны, скользящие рядами,
высоко где-то, облака,
большие, белые, слегка
осеребренные лучами.
Меж ними светится местами
— невозмутима, глубока —
лазурь небес… И так часами
глядишь любуясь. Степь, простор.
Дорога вьется. Дальний бор
лиловой дымкою завешан.
А там белеет барский дом,
и дремлют хаты над прудом,
в тени акаций и черешен.
Глядишь… Горячий трепет дня
ко сну лениво веки клонит.
Струится нега бытия,
и в ней, как нежная струя,
душа устало, тихо тонет.
На мир взирая с высоты,
как солнца луч она пылает,
как облако на небе, тает,
благоухает, как цветы…
И с ней в одно созвучье смешан
июльский день — в одну мечту,
в одну живую красоту…
В тени акаций и черешен!
«Дитя, не спрашивай с тоскою…»
