Что ж удивляться, что он предпочитает
черную рясу?
Вот он идет, меж сплошных рыбаков,
охотников на макрель,
И те к нему обращают спины, как стены,
И сжимают в руках черно-зеленые ромбы,
как новые части тела.
И море, покрывшее их кристаллами соли,
Прочь ускользает, как тысяча змей,
с долгим и злобным шипеньем.
Черный башмак не ведает жалости ни к кому —
Да и с чего бы? То – гроб для мертвой ноги,
Большой, лишенной жизни и пальцев ступни
Святого отца, что измеряет глубину своей книги.
Узор купальника, изгибаясь, перед ним
склонился, как декорация в театре.
Дерзновенные бикини кроются среди дюн, —
Груди и бедра, кондитерский сахар
Кристалликов белых, мерцающих
в солнечном свете,
Пока открывает глаз свой зеленая заводь,
И тошнит его от всего, что уже заглотил он, —
От всех этих ног и рук, и обличий, и криков.
За кабинками из бетона
Двое влюбленных сдирают с себя
липучки застежек.
О, белизной обрамленное море,
Я вдыхаю тебя, точно чашу, —
и сколько же соли в горле…
Зритель тянется, трепеща,
Длинный, будто рулон ткани,
Сквозь тихую злобу и травы,
Волосатые, точно интимные части.
На балконах отеля сверкают предметы.
Предметы, предметы —
Инвалидные кресла стальные,
алюминиевые костыли.
Я чувствую соленую радость. С чего мне гулять
В полосе прибоя, от морских желудей пятнистой?
Я – не сиделка, заботливая, в белом,
Я – не улыбка.
Вон, ребятишки рыбачат – удочки, крики, —
А сердце мое слишком мало, чтоб стать
перевязкой для их горестных ошибок.
Вот бок человека: кровавые ребра,
Нервы, торчащие, будто древесные ветки.
Рядом —
Хирурга зеркальный глаз,
Фасетчатый глаз познанья.
В номере, на полосатом матрасе,
Уходит из жизни старик,
И жена хоть и плачет навзрыд,
а ничем не поможет.
Где же глаза – камни, желтые, драгоценные,
И сапфир языка, припорошенный белым пеплом.
Фигурка со свадебного торта
в бумажной оборке —
Значительным выглядит он сегодня.
Обладание им – как обладанье святыней.
Медсестры в крылатых чепцах уж
не столь прекрасны, как прежде, —
Темнеют, словно захватанные гардении.
Свернули постель, от стены отодвинув.
Пора завершать. Так надо. Это ужасно.
Что надето на нем? Пижама?
Вечерний костюм ли —
Под глазированными простынями, на фоне
которых профиль его, белый, как пудра,
Выделяется столь беззащитно?
Нижнюю челюсть его книжкой подперли,
пока не окоченеет,
Скрестили руки, когда-то руки иные трясшие
на прощанье.
Выстиранные простыни развеваются
в свете солнца,
Наволочки роняют капли воды, словно пота.
Это – благословенье. Благословенье:
Длинный дубовый гроб, цветом как мыло,
Носильщики любопытные, свежая дата,
Что очень спокойно пишет себя серебром
на камне.
Серое небо – ближе. Холмы, зеленые, точно море,
Вдаль вздымают свои изгибы, уклончиво
пряча долины,
Долины, в коих блуждают мысли жены, —
Практичные, грубоватые лодки,
Груженные платьями, шляпками, сервизами
из фарфора и замужними дочерьми.
В гостиной дома из камня
Одинокая занавеска порхает в открытом окне —
Порхает и бьется, как пламя свечи жалкой.
Вот он, язык мертвеца: помни, ты помни!
Как он сейчас далеко, а былые его дела
Окружают его, как мебель в гостиной,
как интерьера детали.
Вокруг собирается бледность —
Руки бледны и соседские лица,
Восторженно бледный ирис кивает головкой.
Летят в пустоту голоса: помните нас!
Пустые скамейки воспоминаний глядят на камни,
Синие вены – по мраморным белым фасадам.
Яркие, будто желе, вазы нарциссов.
Здесь так красиво – это ведь место покоя.
Ах, как естественно толсты эти листья лаймов!
Подрезаны кроны шарами. Строй деревьев —
до самой церкви.
Голос священника, воздух прозрачный взрезая,
Встречает усопшего прямо у врат
И взывает к нему. А холмы вдалеке вспоминают
утихший звон колокольный:
Пишут о нем сияньем пшеничных полей
по земле суровой.
Как цвет называется этот?
Запеченная кровь раскаленных стен,
исцеляемых солнцем,
Запеченная кровь бесполезных культей
и сердец обожженных.
Черен вдовы карманный молитвенник.
Три дочери – с нею рядом.
Она – обязательна среди цветов.
Лицо ее морщинисто,
Будто простыни на супружеском ложе,
Которых уже никогда не постелет.
А рядом – небо, тяжкое от фальшивых улыбок,
Проплывает за облаком облако,
И цветы из букета невесты хранят свою свежесть,
И невеста – душа, в тишине и покое,
А жених – краснолиц и скучен, без черт на лице.
За стеклами окон машины
Мир мурлычет, скрытный и нежный.
Неподвижная, в темном костюме,
я – часть процессии,
Медленно тянущейся за катафалком,
А священник – наш флагман,
Ткань сутаны его потрепанная, жалкая и
