Евгений Витковский - Век перевода. Выпуск первый (2005)

Амор,
к смерти меня ведущий,

Госпожа моя, Стволинка Ивовая,
ведущая к свету
(извилист путь через сумрак лесной),
она меня покидает, чтобы открылось
— так расступаются скалы:
пустота и утрата,
а потом вдруг — солнце,
моря сапфир, изумруд травы
— и это белое в синеве небесной

Я пытался написать Рай
Не шевелись
Пусть про Рай
шепчет ветер
Пусть простят меня боги
за свершенное мной
Те кого я любил пусть простят
если смогут

Послушай
как бормочет море
сын мой
То рыба в нас живущая внимает
внимает
протяжному медлительному «Ом»
всех океанов
чтобы вторить
эхом

Рыбьи кости приплыли к нам по волнам, от пролива, где мыс Гаттерас.
И иные знамения были залогом:
Смерть крадется за нами, скользит по воде, крадется
По суше — в роще сосновой
Струенье гадюки, блеснувшей по мху,
Будто сгусток отравы, разлившейся в воздухе.
Рожденье, не смерть — вот горчайшая из потерь.
Я-то знаю: я в тех краях оставила кожу.

Умирающий друг в постели
листает «Парк Юрского периода».
А мне — мне хочется закричать:
«Какого черта!
Ведь ты умираешь!
Тебе бы — читать молитвы,
Тебе…»

— Знаешь, всегда любил динозавриков, —
бормочет он, засыпая,
пальцем зажав страницу.

Дорогая Пенелопа,
здесь вечно дует. Девять лет в палатке на берегу!
Улисс говорит, они знают, что делают.
Ну конечно же. Уже верю.
Девять лет — и чего ради?
Хотя… им девять лет — не срок…
Девять лет — почти вся собачья жизнь!
Я устал. И не спрашивай о богах:
всему есть пределы…
Хотя… Про богов ты знаешь не хуже меня.
О щенках мне известно,
жаль, что сказала не ты…
Сама понимаешь: она поделилась со мной этой вестью.
Ну да это неважно.
Просто… Увези их с Итаки.
Когда ты прочтешь эти строки,
меня уже не будет. Мне осталось… года четыре?
Я уйду туда, где нет людей.
Нет богов.
Разве что… кролики?

Я держу в ладонях
твое лицо как ты удерживаешь
сердце мое своею нежностью
как все вещи в мире держат что-то
еще и обретают в чем-то
поддержку Как море поднимает камень
со дна и к берегу выносит как деревья
держат плоды к приходу осени
как шар земной удержан тяготеньем в мирозданье
Так что-то держит нас обоих и наверх
нас поднимает где тайна на ладони держит тайну

Прислушайся. Мне стал невыносим любой
Из способов мышления. Как маятник над бездной,
Раскачивается мысль в моем сознанье. Всё повторится.
Всё исчезнет — чтобы вновь возникнуть.

Все эти храмы — миражи, не больше. История —
разбитая купель, и если к ней склониться, различишь
на дне ее — страх смерти. Изменчивы, как дым,
мы невесомей света — но принадлежим земле и мраку.

И я учу, отчетливо и ясно, — так учит смерть. Ученье таково:
мы — порожденье космоса. За элементом элемент,
мы — только буквы, знаки языка, часть текста,
что говорит с последней ясностью: смертельной простотой.

И человек — играющий ребенок. Божественная искра,
осколок звездной катастрофы, горит в его груди
— гаснущий огонь вселенной, что стремится к смерти.
На перекрестке всех времен и всех путей, окружены огнями…

Над поверхностью вод проносится ветер — воплощение грез воды,
на ветру трепещет пламя — воплощение грез ветра,
из пламени рождается земля — воплощение грез пламени,
по земле бегут потоки вод — воплощение грез земли.

А пониманье — лишь осколок света, отблеск звезды погибшей.
И когда ты ищешь меру всему, что есть, — блуждаешь в миражах,
что возникают из твоих противоречий, дыханья жизни и дыханья смерти,
из ускользающей мечты… Но есть и вечность.

Вы говорите, я пою хвалу войне? О нет.
Но мне известна горечь мира.
Звездный огонь и молнии удар способны обратить
кусок руды в сиянье стали, блеск клинка.

Деревья на ветру поют. Философ
познает песни смысл. Так боль дает побег.
Охваченная пламенем конюшня, и лошади,
привязанные в стойле: сознанье наше. Осознанье боли.

Я обозрел всё: землю, ветер, воды, —
и вдаль направил взгляд, чтобы увидеть, наконец,
что этот мир, стремящийся порвать иллюзию, —
не более, чем тень: и станет прахом, пеплом от костра,
покуда ждет Неведомого Бога.

всего-то надо было — лишь знак
потому-то и по сей день верю —
есть еще жизнь и надежда:

всплеск тепла
у приоткрытой двери
когда входят в дом
или выходят

встречаем друг друга на улицах
из года в год, — годы плывут над асфальтом
сколько их уже: два? или десять? шелестом вторящих ветру
проплывая в пыли или по-над талым весенним снегом

мы проходим — не мимо
а сквозь, сквозь друг друга
сквозь немоту
этой кристально ясной холодной воды

облака белы
псина — лает, лает
белые тропинки
псина — цветом рыжа
морда — в белых пятнах
псина себе лает
небеса синеют
облака плывут белые по небу
есть и посерее, есть — черны, как тучи
а тропинки белы

Божий дар
не высветлит сердце,
— только облик твой — так истончится,
что проглядывать станет кусок плоти,
тот, который — будто в лихорадке
бьется, и нет ему покоя.
А по берегу
гуляет ветер,
ветер сильный,
что сердца смягчает,
и глаза от ветра — слезятся.

Когда-то ты скользила
по волне… Куда — не вспомнить…
Память волн осталась.
Брошенная лодка
на незнакомом берегу.
Час ночной покоя
для странников:
деревья замерли
и камни — в ожиданье.

О Господи, пошли мне сил!
Мне белый свет уже не мил,
Извелся я от злых страданий,
Любовь и радость позабыл:
Терзает боль в пустом кармане.

Стихи начну ли сочинять —
Не знаю даже, как начать,
Нет слов, и голова в тумане,
И падает из рук тетрадь.
Ох, как свербит в пустом кармане!

Бывало, я плясал и пел
И веселился как хотел,
Не знал тоски и воздыханий.
А ныне слезы мой удел
От страшной пустоты в кармане.

Тот, у кого набит карман,
С утра пораньше сыт и пьян.
А я бегу таких компаний —
Я, мол, пощусь, — каков обман!
Ох, горюшко в пустом кармане!

Что за карманы у меня!
В них деньги не живут и дня —
Бегут, как черти от литаний.
Мелькнут, укатятся, звеня, —
И снова пустота в кармане.

Я размышляю день и ночь:
Какой бы лекарь мог помочь,
Где капель взять и растираний,
Чтоб эту немочь превозмочь,
Засевшую в пустом кармане?

Вы, государь, тот врач благой,
Кому недуг поддастся мой,
У вас в руках предмет желаний —
Лекарство от болезни злой,
От пустоты в моем кармане.

Пожалованный получить камзол,
Пришел я смиренно, не чуя зол,
Но Дога уговорить не смог.
Презлющая псина этот Дог!

Не видеть Вашего мне даянья —
Свирепый страж хранит одеянья,
Он не пустил меня на порог.
Презлющая псина этот Дог!

При мне приказ был и Ваша печать, —
Он же лаять давай и рычать.
Пустился я в бегство, не чуя ног.
Презлющая псина этот Дог!

Еще бы немного, и мне пропасть —
На меня, как на зайца, оскалил он пасть.
Как волкодав, силен и жесток,
Презлющая псина этот Дог!

От кого б гардероб Ваш он не устерег?
И султан турецкий, и Гог-Магог
От него побежали бы наутек —
Презлющая псина этот Дог!

Зачем же страшилище это в чести?
Не лучше ль болонку Вам завести?
Свирепость такая — большой порок.
Презлющая псина этот Дог!

Вас, государыня, молю
За друга, коего люблю,
Кто ваши платья чистит щеткой.
Наш Дог не дог, он агнец кроткий.

Коль я в стихах его задел,
Обидеть, право, не хотел —
Так, пошутил прямой наводкой.
Какой он дог, он агнец кроткий!

В порядке Ваши сундуки,
Подать, принять ему с руки,
Поздравлю Вас с такой находкой.
Не дог он вовсе, агнец кроткий.

Всегда покорен он жене,
Себя позволив по спине
Лупить сапожною колодкой.
Какой он дог, он агнец кроткий!

Ему супруга дорога,
Он носит с гордостью рога.
(А я б такую бабу — плеткой!)
Не дог он вовсе, агнец кроткий.

Пусть небеса его хранят,
Пусть принцы милостью дарят,
Пусть мир пребудет с ним, сироткой.
Ведь он не дог, он агнец кроткий.