И палисандровым полы.
Он встанет, светлый и просторный,
И будет на дворе фонтан
В полдневный жар вносить узорный
И влажно-блещущий туман.
А средь разбросанных тропинок
В огромном розовом саду
Мерцанье будет пестрых спинок
Жуков, похожих на звезду.
Уедем! Разве Вам не надо
В тот час, как солнце поднялось,
Послушать странные баллады,
Рассказы абиссинских роз:
О древних сказочных царицах,
О львах в короне из цветов,
О черных ангелах, о птицах.
Живущих между облаков.
Чего Вы не поймете сами,
В тени нависнувшей листвы,
То Вам я расскажу стихами,
В которых только мир и Вы.
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я буду лес,
Смолой пропитанные кедры,
Платан, встающий до небес.
А Вы — Вы будете с цветами,
И я Вам подарю газель
С такими нежными глазами,
Что кажется, поет свирель.
И птицу райскую, что краше
И огненных зарниц, и роз,
Порхать над темнорусой Вашей
Чудесной шапкою волос.
Когда же жизни колесница,
Летя по роковой меже,
От нас, беспечных, отдалится,
Мы скажем смерти — «как, уже?»
И не тоскуя, не рыдая,
Пойдем в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
11–12, ПС 1923
И красным деревом — панели,
А палисандровым — полы.
38
Кричат, рубить я стану лес —
45
А Вы — Вы будете с цветами,
48
Что кажется — поет свирель;
55
Войдет, и станет у порога, —
58
Пойдем в высокий Божий Рай,
114
1–3, автограф
Франция, на лик твой осиянный
Я еще, еще раз оглянусь
И как в омут брошусь, окаянный
14
Вольно флаг трехцветный пробегал,
20
И других отважнее был он!
строфа 7
отсутствует
30
«Наступила война, а с нею для Гумилева военная страда, — писал в некрологическом очерке 1922 г. А. Я. Левинсон. — Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 215).
Говоря о «готовности» Гумилева к войне, следует помнить, что, начиная с возвращения поэта из последнего африканского путешествия (октябрь 1913 г.) вплоть до лета 1914 г., в его жизни тянется сплошная полоса всевозможных творческих и личных неудач, в конце концов окончательно разрушивших в его глазах остатки обаяния декадентского «жизнестроительного новаторства», сохранявшегося еще и в «акмеистическом» 1913 г. Все письма этого времени наполнены жалобами «на злейшую аграфию, которая мучит <...> уже полгода» (письмо к Д. М. Цензору // Неизд 1986. С. 130). Характерно, что в первой половине 1914 г. в творческой деятельности Гумилева резко вырастает количество переводов (в марте — отдельное издание «Эмалей и Камей» Т. Готье, в марте-апреле — перевод пьесы Р. Браунинга «Пиппа проходит» в двух книжках «Северных записок»; тогда же им подготовлены стихотворные фрагменты из «Сестер Рондоли» Г. де Мопассана и «Абиссинские песни, собранные и переведенные Н. Гумилевым»), помимо того он работает над редактурой материалов африканского путешествия, подготовив к публикации заметку «Умер ли Менелик?» («Нива». 1914. № 5. февраль) и очерк «Африканская охота» (опубликован значительно позже, в 1916 г.). Ностальгически-«ретроспективный» характер носит «африканская поэма» «Мик», воскрешающая картины Абиссинии. Вне подобной тематической экзотики оригинальные художественные произведения этого периода очень немногочисленны и носят характер случайных публикаций (в «Гиперборее», «Златоцвете» и «Новой жизни») или экспромтов.
Со всей очевидностью обозначилось противоречие между акмеистической теорией «здорового искусства» и сложностью практического воплощения принципов такого искусства художниками, бывшими плотью от плоти петербургской декадентской предвоенной богемы. «Рационалистические и позитивные рецепты — равновесия, гармонии, полноты и т. д., — писал о крушении акмеизма в «Первом цехе поэтов» Вас. В. Гиппиус, — остались фразами — жизнь поэзии развивается по неписаным законам. Новой школы из акмеизма не родилось потому, что школы творятся только мировоззрениями. Оттолкнувшись от берегов символизма и мистики, акмеисты не знали, куда пристать... и очутились в открытом море. Им оставалось одно — отдаться волнам; так оно и случилось» (Гиппиус Вас. В. Цех поэтов // Анна Ахматова. Десятые годы. М., 1989. С. 84). Акмеистический «адамизм», ранее, на заре «бунта» против символизма, представлявшийся Гумилеву духовной работой, формирующей у художника «мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь» (ПРП 1990. С. 55), теперь, по прошествии двух лет, окончательно трансформировался у большинства поэтов «Цеха» в эстетскую игру, вообще свойственную модернистскому искусству 10-х гг. с его интересом к «биологической парадигме» в мировосприятии (см.: Rusinko E. Adamism and Acmeist Primitivism // Slavic and East European Journal. 1988. Vol. 32. No. 1. P. 84–97). «Ни Нарбут, ни Зенкевич даже не подозревали, что существует такая вещь, как миропонимание и основная идея, на которой строится личность, — свидетельствовала Н. Я. Мандельштам. — Да и до личности им дела не было. Для них личность это шутка, забава, игра...» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Париж, 1978. С. 66). Взаимное непонимание среди поэтов «Цеха» привело к внутренним расколам группы, что, в свою очередь, стало причиной целого ряда конфликтов, возникавших, как водится, большей частью по достаточно мелким организационным поводам. Однако, в конце концов, в марте 1914 г. прекратилось издание журнала «Гиперборей», а несколькими неделями спустя Гумилев без обиняков обвинил С. М. Городецкого в «предательской» деятельности по устранению «первого синдика» из «Цеха поэтов». В ответ Городецкий заметил: «От акмеизма ты сам уходишь, заявляя, что он не школа; также и из Цеха, говоря, что он погиб. Я только требую соответствия между образом мыслей и поступками» (Неизвестные письма Н. С. Гумилева / Публ.