Виктор Максимов
Я о Пропащем поле, брат, —
его Отчизной прежде звали —
о хриплом беге на закат
за теми, кто до нас бежали.
И вот сменился тьмою свет,
и поперёк пути – могила…
Покоя нет и воли нет,
всё остальное было, было!
Была дорога за предел
и к небу близкая возвышенность,
и Божьих звёзд над тем, что пел,
стремительная неподвижность.
Как они кончились рано —
нынешние соловьи.
И до чего ж это странно —
стариться, други мои!
Торкаться бестолково,
сдуру седеть-бородеть,
и на себя вот такого
без сожаленья глядеть.
В сутолоке бренчащей,
в очереди к врачу
с грустной улыбкой всё чаще
«Господи, грешен!» – шепчу.
Как это сладостно, Авва,
там, где дурацкий смех,
слышать под ухом – справа —
тёплое, тихое «Эх!..»
Мой серебряный век, от меня отделённый,
Мой серебряный век, в коем я не жила…
Но кивают приветно и липы, и клёны —
Вот такие дела, вот такие дела.
И домашних театров живые картины,
И конёк у крыльца закусил удила…
И осенних дождей серебро паутины —
Вот такие дела, вот такие дела.
Акварельные краски смешаю не густо,
Лист бумаги почти раскалён добела…
А вдоль царской дороги поспела капуста —
Вот такие дела, вот такие дела.
И покуда ещё не устала влюбляться
В Царскосельских озёр голубые тела,
Обнимите меня, вы мои петроградцы, —
Вот такие дела, вот такие дела.
В некий кризисный час продала я Вертинского.
Что поделать, коль надо? Была не была.
Я в эфире ловлю золотые пластинки —
Вот такие дела, вот такие дела.
Не могу перечислить всех дальних соседей,
Жизнь моя незаметно на убыль пошла…
Только Анна с Мариной – мои собеседники,
Вот такие дела, вот такие дела.
Какой-то черепок… Зачем он и откуда?
«Я крымской был землёй. Потом – посудой стал.
Меня нашёл гончар, он дал мне форму блюда.
Он жёг меня в печи и лаком покрывал.
Во мне морская соль и горький дух полыни,
Пшеничная пыльца и сладкий рыбий сок.
Я солнце и лазурь храню в себе поныне,
Во мне ещё звучит Гомера звонкий слог.
Я нёс душистый хлеб. А душными ночами
По мне лилось вино… Вино алей крови!
Был воздух напоён бессвязными речами,
Я слышал громкий смех и тихий стон любви.
И руки помню я – прекрасные, живые.
Они меня несли, и я в них трепетал.
Потом – не стало их. Но в точности такие
Суровый человек из камня изваял.
Минуло много лет. Однажды чёрным годом
Над морем пронеслось дыхание зимы.
Скуластый человек, пропахший конским потом,
Скрываясь за холмом, смотрел на нас из тьмы.
Рассветный серый мрак разорван был огнями.
Хозяин мой упал и встать уже не смог…
Я долго пролежал, разбитый, под камнями.
И вот теперь я здесь – какой-то черепок».
Крыльями Казанского собора
Я морозный город обниму.
Мне пригрезилось, что этот город
Предназначен мне лишь одному.
Между нами пролегают годы,
Гарь и паровозные гудки.
Стонущие медленные воды
Под скафандром ледяной реки.
Давние, погибшие мотивы,
Наводнений грозные валы.
На рассвете, как на негативе,
Проступает город мой из мглы.
Глоткою глубокой кашалота
Он к заливу Финскому приник.
А вокруг лишь топи да болота.
Не пойму, откуда он возник.
И какой рискованный правитель
Дал ему бессмертные права.
Сквозь столетья, как сквозь проявитель,
Проступает он для торжества.
Здесь зима на зиму не похожа:
Голые бульвары – как во сне.
Жухлый холод стягивает кожу,
Добывает из дыханья снег.
Толпы экскурсантов на помосте
У Исаакия творят свой суд.
Я боюсь: восторженные гости
Красоту по свету разнесут.
Над Невою звук трубы победный
Это Всадник взвился в небеси.
О Владыко, яростный и медный,
Город мой с собой не унеси.
Он мне нынче нужен до зарезу.
Здесь прикол, моих кочевий стан.
Голою щекой припав к железу,
Я смотрю, как горбится туман.
Вновь город, утром осиян,
Ныряет слепо
В единый дымный океан
Земли и неба.
Туман, поднявшийся со дна,
Мосты качает,
Качает мягкая волна
Дворцы и чаек.
Ах, горожане, все века
Над головами
Кошачьим шагом облака
Идут за вами.
И с давних пор привыкли вы
Под облаками
Дышать туманами Невы,
Дышать стихами.
И, ровный, словно строчка, сам,
Сквозь дождь и холод
Плывет по белым небесам
Кошачий город.
Любуешься полоской света,
Глядишь на радужный восток,
И вот уж – середина лета,
Как вдруг раскрывшийся цветок.
Повремени, костёр над пожней,
Летящая по ветру нить.
Так нынче горестно-тревожно
Приметы осени ловить
В кругу природы откровенной,
В разрывах суматошных гроз
Продлись, мой день благословенный,
В сиянье радостных берёз.
Счастье хрупкое наше —
Осторожно, не сдунь…
Снова парусом машет
Белокрылый июнь.
Груз тревоги отправлен —
Словно горюшко с плеч.
В приозёрные травы
Окунуться, залечь,
Залечить свои раны
На упругом ветру.
Встань ранёшенько-рано
Поутру.
Нет для радости меры —
И не ты ли виной?
От безверья до веры —
Шаг – с былинку длиной.
Гул августа голубоват и густ,
Отшелестело, отсветило лето.
Наливом белым, розовым ранетом
Непрошенная назревает грусть.
Смотрю, как травостой стрижи стригут,
Река ракиты ревностно полощет,
Как затихает, тяжелея, роща,
Как в небе облака плывут, плывут...
Ничто не возвращается назад,
Уходит молчаливо, без ответа
В моей судьбе, как эта грусть и этот
Последний золотистый листопад.
Вечер тени на тропинки бросит,
Листьями опавшими шурша...
О моя задумчивая осень,
Горевая, тихая душа!
Блекнет ширь холодного заката,
Тихие туманятся сады,
На дороге,
На траве примятой
Гусениц тяжёлые следы.
Лист летит с рассвета до рассвета...
Я иные дни теперь зову.
Молодости медная монета,
Словно лист, летит в разрыв-траву.
Там, вдали, где отшептался колос
Зрелый, я поднялся и окреп...
Осень, понял я твой тихий голос,
Принял твой нелёгкий чёрный хлеб.
Радость ли, смирение ли, грусть ли
Отразила в зареве вода?
И звенят, как киевские гусли,
Над Днепром стальные провода.
Как люблю я над затихшим полем
Слушать с замираньем этот звон,
Полный силы и щемящей боли,
И вишнёвый – точно небосклон...
В поезде ночью измаюсь.
Утром под стуки колёс
Гляну в окно, поднимаясь:
Ливень белёсых берёз!
Выйти бы, скинуть усталость…
Еду, а еду куда?
Еду по Родине в старость —
И навсегда, навсегда…
Вспомнятся грозди акаций,
Юность и пух тополей…
Мимо проносятся станции
Родины милой моей.
Снова собор и берёзки —
Так я ещё не глядел…
Много ли вдруг наберётся
Незабываемых дел?
Горько… Ложбины и горки,
Поле подсолнухов, ржи —
Прожито всё это… Сколько,
Сколько осталось, скажи?
Первой стужей просвечен до дна,
пруд затих, ожидая мороза.
Позолотой вплелась седина
в изумрудную стрижку берёзы.
Чей-то оклик над жухлой стернёй —
крик о помощи, песня иль шутка,
будто лось на дороге лесной
вдруг замрёт напряжённо и чутко.
И не голос твой – тайная дрожь
откликается дальнему крику,
будто зябкой рукою берёшь
мокрый груздь, рассыпную бруснику.
Когда душа наполнена таким
невысказанным грузом старой боли,
как мы порой расслабиться хотим,
наплакаться, наговориться вволю.
Подобно повилике и плющу,
что обвивают дерево живое,
к высокому и сильному плечу
припасть лицом, прижаться головою.
Не осуждай. Будь терпелив и тих,
порыва моего не отвергая.
Ну а потом – не помни слов моих.
Той, слабою, была не я. Другая.
Время! Тебя, как роскошную женщину,
Можно найти, а потом потерять.
Гроздьями звёзд ты бываешь увенчано,
Скрыв под венцом серебристую прядь.
Ты повседневно без тени смущения
Крутишь превратной судьбы колесо,
И беспристрастной руки мановением
Жизнь поглощаешь, как сор – пылесос,
Нам уготовив полёт и падение,
Взгорье и пропасть, позор и успех,
Счастье и горе, любовь и растление,
Свет целомудрия, пагубный грех.
Время! Тебя, как капризную женщину,
Не обмануть, не прельстить, не обнять
И невозможно, увы, беззастенчиво
Остановить, чтоб отправиться вспять.
