Леонид Якубович - По чуть-чуть…

Внучка бегает по пляжу,
Завиточек на виске,
Я сижу, смотрю и даже
Чушь рисую на песке.

Вроде кошка хвост загнула,
Вроде мышка на доске,
А волна опять слизнула
Мой рисунок на песке.

Человек... ведро... корова...
Дом с трубою вдалеке,
А волною смыло снова
Мой рисунок на песке.

Вроде, как игра такая:
Нарисованное мной
Всё мгновенно исчезает,
Всё смывается волной.

Вывел рожицу кривую, Ножки-ручки крендельком.
Всё рисую и рисую,
Будто вспомнилось о чём...

Вот таким я был когда-то,
Словно клоп на волоске,
А потом пошёл в солдаты, Вот... таким, как на песке...

Вот... была такая рота...
Вот... рисую старшину...
А потом из пулемёта
Кто-то нас перечеркнул...

А потом я полз куда-то
На родимый голосок...
Не рисуется, ребята, –
Осыпается песок...

Ну и пусть, и слава богу,
И не надо вспоминать.
Нарисую-ка дорогу
И на ней родную мать...

Мама руку протянула,
Я бегу к ней босиком.
Всё опять волна слизнула,
Как корова языком.

Нарисуем всё, как было...
Мы идём рука в руке...
А волною снова смыло
Мой рисунок на песке.

И зачем никто не знает
Я тут что-то рисовал?
Всё равно волна смывает
То, что я навспоминал...

Да и кто же поминает,
Чем мы в юности живём?
Время, как волна смывает
Час за часом, день за днём...

Можно даже и до края
Весь песок изрисовать,
Набежит волна другая
И сначала не начать...

Не начать дружить сначала,
И любви не грянет гром...
Время всё давно слизало,
Как корова языком...

А волна опять вскипела,
Изумрудное стекло...
Что-то сердце заболело,
Мне, наверно, напекло.

Внучка бегает по пляжу,
Завиточек на виске,
Я сижу, смотрю и даже
Не рисую на песке.

Вкус к жизни с молоком еще в младенчестве
Мы научились тонко познавать,
Вкус дружбы, даже вкус любимой женщины
У нас до края века не отнять.

Мы знаем вкус разлук и расставания,
Обиды горьковатое вино,
И вкус любви пьянит на расстоянии,
Хотя любовь ушла давным-давно.

Знаком нам вкус побед и поражения,
Солёный вкус потери навсегда,
Предательство на вкус мы, к сожалению,
Легко определяем иногда.

Стирается с годами осязание,
Слабеет слух, глаза уже не те,
Бог дал, мы вкуса покаяния
В мирской не ощущаем суете.

Нас не обманут пряности и соусы,
Мы истину на вкус определим,
Мы верим чувству более, чем голосу,
На том стояли мы с рожденья и стоим.

И в мире Муз, и в море удовольствия,
Не оскорбляя видом знатока,
Наш вкус, как штурман на довольствии,
Находит верный путь до маяка.

С годами утверждаемся во мнении,
Что вкусу нужно верить до конца.
Но все же гложет и терзает нас сомнение:
Чего-то не хватает до венца.

И умирая, Господи Иисусе,
Вцепившись в жизнь немеющей рукой,
Осознаем – важнее послевкусье!
И с этим мы отходим на покой...

Пишу стихи обычно по наитью,
Пишу, как на душу положит Бог,
Пишу во сне, пишу порой в подпитьи,
Когда согрет, ну и когда продрог.

Пишу, когда наелся до отвала,
Пишу, когда от голода дурман,
Пишу, когда в кармане денег мало,
Пишу, когда наполнен мой карман.

Пишу, когда жена воркует рядом,
Пишу, когда меня целует дочь,
До умопомраченья, до упада,
Особенно, когда приходит ночь.

Когда погаснет свет и только свечка,
Горит в тиши на письменном столе,
Дрова, искря, потрескивают в печке
И отблески танцуют на стекле.

Тогда я вроде слышу чьё-то пенье,
Тогда снисходит на сердце покой,
И благодать и вдохновенье
Моею властвуют рукой.

Ложатся строчки стройными рядами,
И рифма вдруг размеренно строга
Я не пишу, стихи ложатся сами
Я лишь слежу, как движется рука.

Как будто бы не мой, а чей то разум
Рождает образы в рифмованной строфе,
И чистый лист уже заполнен разом,
Я только карандаш держу в руке.

Потом уже читая в изумленьи,
Вникая в смысл, возникших этих строк,
Я понимаю с тихим сожаленьем,
Что сам бы написать я этого не смог.

Поглядеть — так это даже странно,
Но уж так даровано судьбой,
Двадцать лет стою у барабана,
Как у мавзолея часовой.

Сын женился, подрастает внучка,
Дочь в «шестой» уже пошла сейчас,
Скоро и она своих детей за ручку
Поведёт с цветами в первый класс.

Зеркало предатель и обманщик,
И хотя уже седая борода,
Всё равно я юный барабанщик
Для всего народа навсегда.

Иногда мне кажется, что мигом
Динозавры вымерли при мне,
Что монгольское промчалось иго
На татарском взмыленном коне.

Крепостное право отменили,
Декабристы в каторгу пошли,
Ленина вождём провозгласили,
Позже в мавзолей его снесли.

Две войны и пятилеток планы,
Новый гимн из пересохших губ,
Только я стою у барабана,
Как у лукоморья старый дуб.

За окном мелькают дни и годы,
Прошлое торопит всё сильней,
Не увидеть мне уже свободы,
Ни жены мне не увидеть, ни детей.

Старость, видно здесь меня нагонит,
От морщин очистится чело.
Здесь у барабана и схоронят,
И напишут имя на табло.

На одно надеюсь, что уж скоро
По заслугам Бог и мне воздаст,
Встану с барабаном у собора
Может, кто и денежку подаст.

Из века в век десятки поколений,
Воздевши в небеса с надеждою глаза,
Молились, опустившись на колени,
Чтоб миновала их смертельная гроза.

Чтобы лоза созрела винограда,
Чтоб на полях зерно не полегло,
Чтоб от волков не пострадало стадо,
Чтоб в доме было сытно и тепло.

Чтоб отелилась вовремя корова,
Чтоб до весны хватило бы еды,
Чтоб дети были живы и здоровы,
Чтоб род отворотило от беды.

И миллиарды просьб ежемгновенно
Возносятся с Земли на небеса,
Простёршись ниц, коленопреклоненно,
На все земные голоса.

В расскаяньи, в печали и в тревоге,
В весёлый миг на свадебном пиру,
На трудной и извилистой дороге,
В вечерний час и рано по утру,

Кто радостно, кто слёзно, кто тоскливо,
Со всеми кто, а кто в сторонке сам,
Кто шёпотом, кто молча, кто с надрывом,
Молитву обращает к небесам.

Благодарят за то, что не оставил,
Что в трудный час помог и уберёг,
И на дорогу верную наставил,
И дал надежды путеводный огонёк.

Благодарят за укрепленье в вере,
Среди мирской никчёмной суеты,
И эта благодарность в полной мере,
Есть существо духовной чистоты.

Молитвы эти — островки в тумане,
Средь моря просьб, которых миллион,
И все их выполнить никто не в состоянье,
Хотя, конечно, всемогущий Он.

И просят, словно нищий подаянья,
Кто славы, кто богатства, кто чего,
Без веры, без любви, без покаянья,
Не делая при этом ничего.

И ничего вообще не создавая,
Лелея только собственный уют,
И на виду крестясь, не уставая,
Крестясь, ограбят и, крестясь, убьют.

Из них никто не просит о прощенье,
О средстве от своих душевных ран,
Свечу зажгут и в праздном умиленье,
Отправятся в соседний ресторан.

И там под рюмку радостно и пышно
Попросят, походя, о чём-то о своём.
От этих просьб молитв уже не слышно,
И небо всё темнее с каждым днём.

Но по законам вечным мирозданья,
Услышан будет каждый стар и мал,
И отказать хотя не в состоянье,
От этих просьб Он, кажется, устал.

Слова за богохульство не сочтите,
Подумайте о Нём, ну хоть чуть-чуть,
Хоть час, ну хоть минуту помолчите,
Ну, дайте ж и Ему передохнуть!