«Люблю тебя, Литва! Старинная вражда…»
Люблю тебя, Литва! Старинная вражда
Остыла. И мечи — давно добыча ржави.
Нас повела одна высокая звезда
И нам судила жить в одной державе.
Давно осуждено попрание святынь.
Простили мы тебя, и ты прости нас.
И нынче тешит слух твоих имен латынь:
Марцелиюс, Юстинас.
Литва, молись за нас! Я за тебя молюсь.
Мы вдруг соединим Царьград с великим Римом.
И слезы потекут из глаз,
Разъедены отчизны общим дымом.
Мой друг! И мой поэт! Нас не разъединит
Различье языков и вер разъединенье.
Одною пулей будешь ты убит
Со мною рядом. И одно мгновенье
Мы проживем. Ах! Нам недолго жить…
Литва, не уходи, ведь без тебя мне пусто.
Нет, Альфонсас, теперь уж не прервется нить
Любви, судьбы, искусства.
Когда совсем свихнутся люди
И что-то страшное случится —
Тогда опять подставит груди
Двум новым близнецам волчица.
И, выкормленные волчицей,
Какие-нибудь Рем и Ромул
Замыслят снова причаститься
Новейшей из вселенских формул…
Там будет пахнуть волчьей шерстью
И кровью заячьей и лисьей
И стадо туров в чернолесье
Спускаться будет с горных высей.
Пойдут, плутая в диких травах,
Отъяты от сосцов обильных,
Поняв, что единеньем слабых
Побьют разъединенье сильных.
И стенами им станут кущи,
И кровлей — придорожный явор.
Но Рим построят, потому что
Без Рима торжествует варвар.
Над ними будет крик гусиный,
Пред ними будет край безлесный,
А впереди их — путь пустынный.
Но на устах язык вселенский.
И лягут и, смежив ресницы,
Заснут, счастливые, как боги.
И сон один двоим приснится
На середине их дороги.
Цареубийство мне претит.
В том смысл стоянья на Сенатской,
Что царь, выигрывая натиск,
Утрачивает свой престиж.
Нам повезло, что мы не взяли власть.
И это стало ясно при дознаньях.
Пусть государь, запутавшись в признаньях,
Правдивых слез напился всласть.
Они ничтожества. И это знать —
Одно из главных наших знаний.
А первый вывод из признаний,
Что умереть — не умирать.
Сибирь! И тишина. И просвещенье.
И отдаленность от родни.
Мы будем жить. Нет ничего священней,
Чем просвещенье в наши дни.
Мы будем жить близ синевы Байкала.
Пусть по родным местам душа болит.
Не быть тому, чего душа взалкала,
Но быть тому, что Родина велит.
Спать надо. Просыпаться на
Рассвете. Яблони лелеять.
Ведь еще долго-долго ветрам веять,
Хотя по времени весна.
Незнатная птица Каховский
Спускал непутевый курок,
Чтоб где-нибудь в Ялуторовске
Бессмертия вился дымок.
Сквозь зелень сибирского кедра
Сияет растрепанный март,
И слышно за три километра
Движенье ледовых громад.
И марта высокое действо
Сплетает в единый клубок
И душные дымы злодейства,
И родины вольный дымок.
Стоит белый камень.
На камне белый город.
Над городом белый облак.
Над облаком белый лебедь.
Пришел охотник,
Прицелился каленой стрелою.
Упал белый лебедь
На белый облак,
А белый облак
На белый город,
А белый город
На белый камень.
Ушел охотник.
Один камень остался.
Просит Ванюшка у мамушки:
— Испеки ты мне шанежки —
Целый пуд.
— А зачем тебе, Ванюшка,
Шанежек
Целый пуд?
— Я шанежки возьму
Да на торг пойду.
Продам я шанежки,
Получу за них денежки.
— А зачем тебе, Ваня, денежки?
— Куплю кафтан ала бархата,
Да сапожки козловые,
Да ружье куплю с насечками.
Как откину у кафтана полу,
Как топну три раза сапожками,
Как начну из ружья палить,
Бояре в городе испужаются,
Слуги боярские поразбегаются.
Заберу я у них казну,
Заберу и себе возьму.
— Ах ты, Ванюшка, глупый Ванюшка.
Бояре-то в городе сильные.
Не дадут тебе казну.
Лучше ты ступай ко сну.
Ходят кони по елани,
Меж собою говорят,
Дескать, едут басурмане
К нам с набегом, говорят.
— Скрыты в чащах наши веси,
Отвечает конь коню,—
Не сыскать их в чернолесье
Ни мечу и ни огню.
— Ой, отыщут, ой, отыщут,
Никого не пощадят.
Их ведь тыща, да две тыщи,
Да три тыщи, говорят.
Оседлают нас, буланых,
Оседлают вороных
И угонят от желанных,
Далеко от сел родных.
Ой, увидим, как в тумане
Села дальние горят,
Ох, сердиты басурмане,
Ох, жестоки, говорят.
Пропадут следы в полыни,
Порастет вокруг быльем.
Будем сохнуть на чужбине,
Слезы горькие прольем.
— Нет, на речке, на Непрядве,
Стяги русские стоят.
Будут биться наши рати,
Одолеют, говорят.
И себя не пожалеют
Ради Родины в бою.
Одолеют, одолеют,—
Отвечает конь коню.
Над домами, низко над домами
Медным ликом выплыла луна.
Во тумане, близко во тумане
Брешут псы, сошедшие с ума.
Только совесть бродит под туманом,
Как изветник, смотрится в пробой.
Не доспорил князь с царем Иваном,
Не поладил князь с самим собой…
Пишет Курбский в лагере литовском
И перо ломает на куски.
Сторожа по деревянным доскам
Бьют — и то, наверно, от тоски.
«Огляди меня, как саблю, на свет,
Выспроси бессонницу мою.
Предаю тебя, проклятый аспид,
Но с тобою Русь не предаю.
Не иду к льстецам твоим в науку,
Не плутаю с хитростью лисы.
Награжден за муку, за разлуку,
Говорю прямые словесы.
Оглядись! Среди непрочных топей
Ты столбы трухлявые забил.
Воспитал вокруг себя холопей,
А высоких духом погубил.
Отворил ли правду властью царской,
Водворил ли счастье и покой?
Времена жестокости татарской
Воцарились под твоей рукой!
Годы — суть для вечности минуты,
Перейти их мыслями сумей.
Гневом божьим не родятся ль смуты,
Царь Иван, за гибелью твоей?..»
Оплывая, свечи плачут воском,
Под глазами тени-медяки.
Пишет Курбский в лагере литовском
И перо ломает на куски.
За домами, низко за домами
Засветилась алая черта.
Во тумане, близко во тумане
В час рассвета кличут кочета.
Как мы встанем с клинками,
Как мы по степу свистнем.
Царь Димитрий скликает
Потягаться с Борисом.
Соберемся мы, воры,
Ко городу Кромы,
Задрожат воеводы
От нашего грома.
К нам в кафтане малиновом
Царь Димитрий выходит,
Он полячку Марину нам
На крылечко выводит.
Ох, бесстыжи глаза его!
Да зареяло зарево!
Чтобы выше зареяло,
Подыграем игре его.
Ох, и будет дым!
А там поглядим —
И спровадим прочь
Из царей его!
