ИЗ КИТАЙСКОГО АЛЬБОМА
I
Ворота. Пес. Прочавкали подковы,
И замер скрип смыкающихся створ…
Какой глухой, какой средневековый
Китайский этот постоялый двор.
За ним — поля. Кумирня, кукуруза…
А в стороне от глинобитных стен,
На тонкой жерди, точно для антенн,
Отрубленная голова хунхуза.
II
Я проснулся в третьем часу,
Ночь была глубока, как яма.
Выли псы. И, внимая псу,
Той звериной тоске упрямой, —
Сжалось сердце. Ему невмочь,
Не под силу ни сон, ни бденье!..
И плескалась о стекла ночь
Небывалого наводненья.
III
Кожа черная с синевой.
Лоб и щеки до глянца сухи.
На открытых глазах его
Копошились желтые мухи…
Но угроза была у губ,
В их извилистой нитке серой,
И шептал любопытным труп:
«Берегитесь!.. Пришла холера».
«Свою страну, страну судьбы лихой…»
Свою страну, страну судьбы лихой,
Я вспоминаю лишь литературно:
Какой-то Райский и какой-то Хорь;
Саводников кладбищенские урны!
И Вера — восхитительный «Обрыв»,
Бескрылая, утратившая силу.
И может быть, ребенком полюбив.
Еще я вспомню дьякона Ахиллу.
Конечно, список может быть длинней,
Но суть не в нем: я думаю, робея, —
В живой стране, в России этих дней,
Нету меня родного, как в Бомбее!
Не получить мне с родины письма
С простым, коротким: «Возвращайся, милый!»
Разрублена последняя тесьма.
Ее концы разъединили — мили.
Не удивительно ли: страна —
В песках пустыни, что легли за нами, —
Как скользкая игла обронена,
Потеряна, как драгоценный камень!
Уже печаль и та едва живет,
Отчалил в синь ее безмолвный облак,
И от страны, меня отвергшей, вот —
Один пустой литературный облик.
Пусть дней немало вместе пройдено,
Но вот — не нужен я и чужд,
Ведь вы же женщина — о, Родина! —
И следовательно, к чему ж.
Все то, что сердцем в злобе брошено,
Что высказано сгоряча:
Мы расстаемся по-хорошему,
Чтоб никогда не докучать
Друг другу больше. Все, что нажито,
Оставлю вам, долги простив, —
Вам эти пастбища и пажити,
А мне просторы и пути,
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв,
Он, изумительный, — от Тютчева
До Маяковского велик.
Но комплименты здесь уместны ли,
Лишь вежливость, лишь холодок
Усмешки, — выдержка чудесная
Вот этих выверенных строк.
Иду. Над порослью — вечернее
Пустое небо цвета льда.
И вот со вздохом облегчения:
«Прощайте, знаю: навсегда!»
Я сегодня молодость оплакал,
Спутнику ночному говоря:
«Если и становится на якорь
Юность, так непрочны якоря
У нее: не брать с собой посуду
И детей, завернутых в ватин…
Молодость уходит отовсюду,
Ничего с собой не захватив.
Верности насиженному месту,
Жалости к нажитому добру —
Нет у юных. Глупую невесту
Позабудут и слезу утрут
Поутру. И выглянут в окошко.
Станция. Решительный гудок.
Хобот водокачки. Будка. Кошка.
И сигнал прощания — платок.
Не тебе! Тебя никто не кличет.
Слез тебе вослед — еще не льют:
Молодость уходит за добычей,
Покидая родину свою!..»
Спутник слушал, возражать готовый.
Рассветало. Колокол заныл.
И китайский ветер непутевый
По пустому городу бродил.
Была похожа на тяжелый гроб
Большая лодка, и китаец греб,
И весла мерно погружались в воду…
И ночь висела, и была она,
Беззвездная, безвыходно черна
И обещала дождь и непогоду.
Слепой фонарь качался на корме —
Живая точка в безысходной тьме,
Дрожащий свет, беспомощный и нищий…
Крутились волны, и неслась река,
И слышал я, как мчались облака,
Как медленно поскрипывало днище.
И показалось мне, что не меня
В мерцании бессильного огня
На берег, на неведомую сушу —
Влечет гребец безмолвный, что уже
По этой шаткой водяной меже
Не человека он несет, а душу.
И, позабыв о злобе и борьбе,
Я нежно помнил только о тебе,
Оставленной, живущей в мире светлом.
И глаз касалась узкая ладонь,
И вспыхивал и вздрагивал огонь,
И пену с волн на борт бросало ветром…
Клинком звенящим сердце обнажив,
Я, вздрагивая, понял, что я жив,
И мига в жизни не было чудесней.
Фонарь кидал, шатаясь, в волны — медь…
Я взял весло, мне захотелось петь,
И я запел… И ветер вторил песне.
Ты пришел ко мне проститься. Обнял.
Заглянул в глаза, сказал: «Пора!»
В наше время в возрасте подобном
Ехали кадеты в юнкера.
Но не в Константиновское, милый,
Едешь ты. Великий океан
Тысячами простирает мили
До лесов Канады, до полян
В тех лесах, до города большого,
Где — окончен университет! —
Потеряем мальчика родного
В иностранце двадцати трех лет.
Кто осудит? Вологдам и Бийскам
Верность сердца стоит ли хранить?..
Даже думать станешь по-английски,
По-чужому плакать и любить.
Мы — не то! Куда б ни выгружала
Буря волчью костромскую рать,
Все же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать.
Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!..
…Мы — умрем, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай.
Ленька Ещин… Лишь под стихами
Громогласное — Леонид,
Под газетными пустяками,
От которых душа болит.
Да еще на кресте надгробном,
Да еще в тех строках кривых
На письме, от родной, должно быть,
Не заставшей тебя в живых.
Был ты голым и был ты нищим,
Никогда не берег себя,
И о самое жизни днище
Колотила тобой судьба.
«Тында-рында!» — не трын-трава ли
Сердца, ведающего, что вот
Отгуляли, отгоревали,
Отшумел Ледяной поход!
Позабыли Татарск и Ачинск, —
Городишки одной межи, —
Как от взятия и до сдачи
Проползала сквозь сутки жизнь.
Их домишкам — играть в молчанку.
Не расскажут уже они,
Как скакал генерала Молчанова
Мимо них адъютант Леонид.
Как был шумен постой квартирный,
Как шутили, смеялись как,
Если сводку оперативную
Получал командарм в стихах.
«Ай да Леня!» — И вот по глыбе
Безнадежности побежит
Легкой трещиной — улыбка,
И раскалывается гранит!
Так лучами цветок обрызган,
Так туманом шевелит луна…
«Тында-рында!» — И карта риска
В диспозиции вновь сдана.
Докатились. Верней — докапали
Единицами: рота, взвод…
И разбилась фаланга Каппеля
О бетон крепостных высот.
Нет, не так! В тыловые топи
Увязили такую сталь!
Проиграли, продали, пропили,
У винтовок молчат уста.
День осенний — глухую хмару —
Вспоминаю: в порту пустом,
Где последний японский «мару»,
Леонид с вещевым мешком.
Оглянул голубые горы
Взором влажным, как водоем:
«Тында-рында! И этот город —
Удивительный — отдаем…»
Спи спокойно, кротчайший Ленька,
Чья-то очередь за тобой!..
Пусть же снится тебе макленка,
Утро, цепи и легкий бой.
«Ловкий ты, и хитрый ты…»
