Ознакомительная версия.
Припадки вдохновения (без всяких кавычек) впервые начинают одолевать одиннадцатилетнюю Ахматову в 1900 году, вероятно, уже в Херсонесе, «самом важном месте на земле», однако мысль о том, что для избавления от напасти нужно записать «в белоснежную тетрадь» некие «строчки», осеняет её лишь в новом 1901 году. Единственным предметом, которым она в то время располагала для беседы с человечеством, была собственная жизнь, прожитая за минувшие одиннадцать с половиной лет. К образам и событиям, заполнявшим эти годы, она и обратилась в миг своего письменного литературного дебюта:
В первый раз я стала писать свою биографию, когда мне было одиннадцать лет, в разлинованной красным маминой книжке для записывания хозяйственных расходов (1901 год). Когда я показала записи старшим, они сказали, что я помню себя чуть ли не двухлетним ребенком (Павловский парк, щенок Ральф и т. п.).
Событийный материал прошлого (не слишком обильный) был весь исчерпан, но «какая-то истома» регулярно навещала её вновь и вновь. И чтобы отвязаться от докучающих «неузнанных и пленных голосов», Ахматова в том же 1901 году от мемуарной прозы переходит к лирической поэзии:
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет (оно было чудовищным)…
Чудовищный текст Ахматова переписала набело на первую страницу кстати оказавшейся под рукой чистой толстой тетради в белом переплёте и, подумав, проставила вместо заголовка № 1.
В отличие от мемуара про Павловск и щенка Ральфа, ахматовское «Стихотворение № 1» не нашло сочувственного отклика в домашнем кругу. И дело тут было, думается, не только в качестве текста и даже не в том, что, по словам Ахматовой, «в семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал». На рубеже XIX–XX столетий женское стихотворчество в глазах большинства россиян имело столь же экзотическую и сомнительную ассоциативную ауру, какую в наши дни имеют женские бои в грязи[157]. В эпоху литературного декадентства с его стремлением к эпатажу и «переоценке всех ценностей», образ «поэтессы» ассоциировался с самыми крайними формами богемного андерграунда[158]. Поэтому, кстати, Ахматова и поправляла всегда своих биографов и издателей: «Я не поэтесса, а поэт.» В лексиконе, сформированном ранним серебряным веком, это означало, что она не склонна к «дерзаниям», не ставит своей творческой задачей ниспровержение общежитейских норм и не тяготеет к экстатической мистике оргиазма. Вряд ли первые стихотворные ахматовские тексты пребывали «за пределами добра и зла», однако Андрей Антонович, надо полагать, от души посоветовал дочери избрать иное применение своим способностям. Но ни этому, ни другим не менее мудрым родительским советам Ахматова уже не внимала. Подростковое бунтарство, давно зреющее в ней, вырвалось на свободу в канун завершения школьных занятий. В очередной семейный крымский сезон в Туровке тихая и вялая отроковица, только что с грехом пополам перемогшая вступительные экзамены в третий (пятый) гимназический класс, вдруг обратилась в бодрого бесёнка, совершенно неуправляемого и крайне энергичного:
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и весёлой
И вовсе не знала, что это – счастье.
В песок зарывала желтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
И уплывала далеко в море,
На тёмных, тёплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»[159]
Ахматова именовала эти годы «языческим» периодом своего детства: «В окрестностях этой дачи <“Отрада”> я получила прозвище “дикая девочка”, потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень». Среди прочих странностей, возникших в ней после «первой смерти», была эта особенная любовь к воде: мало того, что она плавала, «как щука» (В. А. Горенко), – она ещё слышала подземное движение водных жил и могла безошибочно указать место, где они ближе всего подступают к поверхности земли:
Знали соседи – я чую воду,
И если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились.
История умалчивает, как отнеслись домашние к очередной метаморфозе, преобразившей гимназистку Мариинской гимназии в севастопольскую «приморскую девчонку» с ухватками мальчишки-сорванца:
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
И приносила домой в подоле
Осколки ржавые бомб тяжелых.
Вероятно, эти воинственные игры были связаны с доносившимися до России из другого географического полушария громовыми раскатами войны на английском юге Африки, где колонисты-буры (немцы и голландцы), провозгласившие независимую республику Трансвааль, сражались теперь с экспедиционными войсками Великобритании. В России события войны широко освещались в прессе, симпатии были, разумеется, целиком отданы повстанцам, и Ахматова вместе со всей страной распевала песню на стихи журналистки «Живописного обозрения» Галины Галиной:
Трансвааль, Трансвааль, страна моя!
Ты вся горишь в огне!
Песня эта так и осталась в памяти Ахматовой, как последнее эхо уходящего XIX столетия:
Суровы и хмуры,
Его сторожат
С винтовками буры.
«Назад, назад!!»[160]
Вернувшись осенью 1901 года под своды гимназии, Ахматова внешне остепенилась и опять «делала всё, что полагалось в то время благовоспитанной барышне». Удавалось это, впрочем, всё хуже и хуже: в третьем (пятом) классе за ней уже прочно утверждается роль «вечной отстающей». По всей вероятности, именно тогда в семье Горенко появился домашний учитель-репетитор Иван Селивёрстов, студент-технолог, выпускник Николаевской гимназии и добрый знакомый Инны Горенко. «Подтянуть» нерадивую ученицу по школьным предметам он не смог, зато очень заинтересовал новинками русской и европейской поэзии[161]. По признанию Ахматовой, на пятый класс гимназии приходится её знакомство с поэзией Ш. Бодлера, П. Верлена и «всех прóклятых <поэтов>»: к тринадцати годам (то есть к лету-осени следующего 1903 года) она уже знала их тексты «по-французски» наизусть.
Следует признать, что стихи Шарля Бодлера и «прóклятых» более подходили к её тогдашнему мироощущению, чем пушкинская стихотворная классика, гармонично-сдержанная даже в самых дерзких и рискованных своих проявлениях. В отличие от пушкинского мира, мир поэзии Бодлера, человека странного, неуравновешенного и озлобленного, строился из кричащих противоречий, которые поэт не стремился ни примирить, ни понять, а лишь усиливал своим волшебным мастерством, доводя до чудовищного смешения самого высокого и прекрасного с самым отвратительным и низким. Программным стихотворением Бодлера стал текст, изображающий животную падаль («Une Charogne», 1857), валяющуюся близ романтической вечерней тропы, по которой гуляет влюблённая пара:
– Et pourtant vous serez semblable à cete ordure,
À cete horrible infection,
Étoile de mes yeux, soleil de ma nature,
Vous, mon ange et ma passion![162]
Бодлер полагал неприятие мира с его несовершенством и пошлостью главной добродетелью истинного поэта и отстаивал это право не только в стихах, но и в жизни. Отчим и мать отправили двадцатилетнего Бодлера в индийскую Калькутту, рассчитывая не столько на успех богемного мечтателя в колониальной торговле, сколько на более здоровый с их точки зрения круг знакомств. Однако он, прервав путешествие, самовольно вернулся во Францию с пустыми карманами и стихотворением о морской птице («L’Albatros», 1841), поразившей его воображение на пути в Индию:
Le Poëte est semblable au prince des nuées
Qui hante la tempête et se rit de l’archer;
Exilé sur le sol au milieu des huées,
Ses ailes de géant l’empêchent de marcher[163].
Получив наследство в 100 000 франков, Бодлер транжирил так скандально и бессмысленно, что был признан невменяемым и взят в опеку. Он избрал в «прекрасные дамы» чернокожую актрису бульварного театра, воспел некрофилическую страсть к расчлененному убийцей трупу светской кокотки, был завсегдатаем опиокурилен и умер в параличе от сифилиса. Французские les рoètes maudits, а вслед за ними и русские символисты считали Бодлера учителем «новой красоты», который в безобразии и ужасе материального мира умел находить символические знаки, обещающие вечную гармонию и любовь на небесах:
La Nature est un temple où de vivants piliers
Laissent parfois sortir de confuses paroles;
L’homme y passe à travers des forêts de symbols
Qui l’observent avec des regards familiers[164].
Знакомство с французскими модернистами было важной вехой, если не в творческом[165], то в человеческом взрослении Ахматовой. Это было первое послание из иного, неведомого мира, нисколько не похожего на «прохладную детскую молодого века». Бодлер и его последователи доносили до Ахматовой и подобных ей юных отечественных интеллектуалов, вступавших в большую жизнь на рубеже столетий, трагические диссонансы европейского fn de siècle[166], практически неуловимые в мирной и благополучной российской «узорной тишине», два десятилетия не знавшей ни внешних войн, ни внутренних мятежных волнений. В этой непрерывно растущей державной мощи возникала иллюзия самодостаточности и полной безопасности Российской империи, нашедшей как будто особый исторический путь, независимый от потрясений и страстей эпохи. Болезненные отголоски от внутренних нестроений – голодных неурожаев, промышленных кризисов, рабочих стачек, студенческих манифестаций, чиновного лихоимства и произвола властей – затухали, не успевая серьёзно задеть свыкшееся с многолетним покоем общество. Лихие 1870-е годы казались фантастическим сном. Газетные известия о зарубежных катастрофах и войнах пролистывались с благодушием. Даже зловещие японские козни вокруг российского присутствия в Манчжурии[167] на первых порах мало взволновали российские политические и общественные круги: шапками закидаем…
Ознакомительная версия.
