Страстная и еще Пасхальная неделя
На вашей стороне, органная педаль
И многослойный хор, поющий по бумажке,
А то и без нее, победно, наизусть,
И с крестиком бандит раскормленный в тельняшке,
Спецназовец – вчера убил кого-нибудь,
Как скептик говорил один яйцеголовый,
На вашей стороне и армия и флот,
На вашей стороне Завет, во-первых, Новый,
И Ветхий, во-вторых, и ангелов полет,
На вашей стороне и дальняя дорога,
И лучшие стихи, и нотная тетрадь,
И облако в окне, и я, – устав немного
Всё это, глядя вам в глаза, перечислять.
«Живущий в доме том не знает, как горит…»
Живущий в доме том не знает, как горит
Его окно в лучах багряного заката:
Сидит он у стола, а может быть, он спит,
А может быть, ушел, задумавшись, куда-то,
А в доме у него пылающий эдем
Раскинут в этот час, как кухня полевая,
И кто-то говорит, что он доволен тем,
Как близко к небесам подходит жизнь земная.
Живущий в доме том не знает, как дворец
Завидует сейчас и уступает в блеске
Бревенчатой стене, горящей, как ларец,
И розовой в лучах вечерних занавеске,
Какой сейчас огонь сошел к нему с высот,
Как двор его похож на древнюю Итаку,
Не знает, спать ложась, как чудно он живет,
Всей бедности своей наперекор и мраку.
Детский крик на лужайке, собака,
Меж детей разомлевшая там
И довольная жизнью ломака,
Забияка, гуляка, дворняга.
Скоро их разведут по домам.
Вот он, рай на земле, эти мошки
В предвечернем, закатном огне,
Эти прозвища, вспышки, подножки,
Достаются мне жалкие крошки
Со стола их, как счастье во сне.
Эти девочки – запросто сдачи
Мальчик может от них получить.
Этот лай неуемный, собачий,
За деревьями – ближние дачи,
Алый вереск и белая сныть.
Это вечность и есть, и бессмертье,
И любовь – и границы ее
Обозначили длинные жерди
И канава, как в твердом конверте
Приглашенье на пир, в забытье.
Д. Сухареву
Залетевший к нам в комнату шмель, – я ему помог
Через форточку выбраться, лист поднеся бумаги
И подталкивая, – он-то сопротивлялся, шок
Испытав и сомнительным образом в передряге
Проявив себя этой, растерян и бестолков,
И похож, черно-желтый, на маленького медведя,
Будет дома рассказывать всем, кто его готов
Слушать, о переплете оконном и шпингалете.
Очень долго – о комнате: в комнате нет травы
И цветов полевых и садовых, но есть обои,
На которых разбросаны тени цветов, увы,
И ужасны, конечно, сознания перебои,
О бумаге, просунутой пленнику под живот —
Глянцевитая плоскость и страшное шелестенье,
О таинственной тени: казалось, сейчас прибьет,
И чудесном своем сверхъестественном избавленье.
«Меж двумя дождями, в перерыве…»
Меж двумя дождями, в перерыве,
Улучив блаженных полчаса,
Я в тумана розовом наплыве
Тернера припомнил паруса.
Солнце в этом дымчатом массиве
Не смотрело, желтое, в глаза.
И такою свежестью дышали,
На дорогу свесившись, кусты,
И стояли, будто на причале,
Дачи, как буксиры и плоты,
Словно живопись была в начале,
А потом всё то, что любишь ты.
«Я свет на веранде зажгу…»
Я свет на веранде зажгу,
И виден я издали буду,
Как ворон на голом суку,
Как в море маяк – отовсюду.
Тогда и узнаю, тогда
Постигну по полной программе,
Что чувствует ночью звезда,
Когда разгорится над нами.
Чуть-чуть жутковато в таком
Себя ощутить положенье.
Сказал, что звездой, маяком,
А втайне боюсь, что мишенью.
Вот ночь запустила уже
В меня золотым насекомым,
И я восхищаюсь в душе
Обличьем его незнакомым.
А птицы из леса глядят,
А с дальней дороги – прохожий,
А сердцем еще один взгляд
Я чувствую; разумом тоже.
Ты из пены вышла, Афродита,
Сразу взрослой стала и пошла,
Розами и травами увита,
А ребенком так и не была.
Расставляешь гибельные сети
И ловушки там, где их не ждут,
И не знаешь, как смеются дети,
Обижаясь, горько слезы льют.
Как бывает девочка проворней
И смелее мальчика в игре!
Без любви счастливей и просторней
Жизнь и больше знанье о добре.
А дразнилки, шутки-прибаутки,
А скакалки, ролики-коньки?
Постепенно набухают грудки,
Первые секреты, пустяки.
Сколько солнца в тех дубах и вязах
И прогулках дальних по жаре…
И любовь нуждается в рассказах
О начальной, утренней поре.
В Крыму дикий голубь кричит на три такта,
Он выбрал размер для себя – амфибрахий —
И нам веселее от этого факта,
Хотя он в унынье как будто и страхе.
Его что-то мучает, что-то печалит,
У греков какая-то драма в Тавриде
Случилась; на самой заре и в начале
Уже о несчастьях шла речь и обиде.
И южное солнце ее не смягчало,
И синее море ее не гасило,
И горлинка грустное это начало
Запомнила, крохотна и легкокрыла.
Такая субтильная, нервная птичка,
Кофейно-молочного, светлого цвета,
И длится с Эсхилом ее перекличка,
А мы отошли и забыли про это.
«Всё должно было кончиться в первом веке…»
Всё должно было кончиться в первом веке
И начаться должно было всё другое,
Но не кончилось. Так же бежали реки,
Так же слезы струились из глаз рекою.
Страшный суд почему-то отодвигался,
Корабли точно так же по морю плыли,
