К воротам дома они подошли вместе. Над старым дувалом высоко росло огромное ореховое дерево, между яблонями и абрикосами виднелась крыша с расстеленными одеялами. Индюки с отвисшими носами что-то искали в пыли. Суфий и гончар ждали, когда им откроют ворота.
Сестра Хайяма провела мужчин на айван, застеленный белым войлоком. Вышла она с красным лицом, обиженно поджав губы.
— Брат просит вас переступить порог и быть гостями.
Мужчины оставили обувь у порога.
Хайям лежал на суфе, придвинутой к окну. Сейчас, без пышной зеленой чалмы, его бритая голова казалась непомерно большой и тяжелой для иссохшей шеи. Высокий морщинистый лоб навис над сгорбленным носом и впалыми щеками. Короткая борода и усы белели на коричневой коже, как мыльная пена, взбитая брадобреем. Имам приветливо оглядел вошедших и шевельнул рукой, лежавшей на пестром лоскутном одеяле. Мурод-Али низко поклонился; суфий, откинув черный капюшон, почтительно поцеловал худую руку.
— Учитель, я поздно узнал о твоей болезни.
— Не поздно, если я жив, Санаи. Я рад тебе. И тебе, почтенный усто. Прости меня, если можешь.
— В моем горе нет твоей вины — на все воля аллаха. А я принес тебе подарок. — Мурод-Али развернул холст и стал перекладывать гроздья из корзины на блюдо.
— Виноград отдай сестре. Блюдо... — Гончар осторожно опустил на протянутые руки блюдо, сразу прижавшее исхудавшие ладони к одеялу. — Усто, зрение мое ослабло, но пальцы послушны — они не видят ни одной трещинки. Я помню твой рассказ о пользе сдувания пыли. Обещай рассказать его шейху Абу-ль-Маджиду Санаи — он оставит его в назидание людям. А это твоя тамга? Две линии пересекают третью... Если бы мне понадобился знак, я выбрал бы его. Верно, Аффан? Аффан!
— Абу-л-Фатх, в этой комнате нет никого, кроме нас.
— Позови ученика.
Юноша в лиловой шапочке и синем халате, задумавшись, шел по дорожке сада. Трудно было узнать в нем испуганного мальчика, которого привел в медресе переписчик Керим ибн Маджид. Теперь он сам стал преподавателем, сменив больного Хайяма. Он успел побывать в Исфахане, три года изучал алгебру, логику и теорию музыки в багдадской академии Низамийе, его способности заметили в Мерве, при дворе султана Санджара. Сейчас Аффан как раз думал: переезжать в Мерв или остаться в Нишапуре? Увидев суфия, юноша остановился.
— Учитель тебя ждет.
— Сынок, это мои друзья — шейх Санаи и усто Мурод-Али. Если бы здесь стояли султан и визирь, радость моя была бы меньше. Посмотри тамгу, оттиснутую на блюде, на что она похожа?
— Здесь три линии... На пятый постулат Евклида!
— Мурод-Али, спасибо за прекрасное блюдо. Без него я мог бы забыть о важном. Аффан, — Хайям погладил руку юноши, — ты делаешь первые шаги в науке, но шагаешь как скороход. Запомни: у этого пути есть начало, конца у него нет. На этой дороге нет ни попутчиков, ни колодцев с водой, ни деревьев с прохладной тенью, защищающей от зноя. Как нет верблюдов и коней, сокращающих путнику расстояния. Запомни слова Евклида: «В геометрии нет царской дороги». Нет ее и в алгебре, и в астрономии, и в алхимии. Если тебе страшно, остановись.
— Я не боюсь, учитель, — ответил ученик.
— Страх придет после. Обязательно придет, когда ты остановишься перед пропастью. Даже в рай есть мост — Ас-Сырат. Хотя он тоньше волоса и острей клинка, аллах ведет по нему правоверных. А через незнание нет ни мостов, ни обхода, ни провожатых.
— Не пугай его, Абу-л-Фатх. Своими знаниями ты вымостил столько царских дорог!
— Ты поэт, Санаи, а у поэтов свои дороги: когда путь поэта преграждает море, он становится рыбой; если пропасть — птицей. Все превращения ему доступны, но ученый, продвигаясь вперед, не может оставить за собой даже пяди незнания, не вспаханного доказательством. Ты думаешь, я пугаю мальчика небылицами? Но вот одна из бездн. — Хайям постучал ногтем по тамге, оттиснутой на блюде. — Имя ей — пятый постулат Евклида! Я даже не помню, сколько лет над ним бился, пока не понял — этому нет доказательства.
— Учитель, я тоже думаю о параллельных линиях.
— Сынок, твои слова причиняют мне боль...
— Учитель, ради аллаха милосердного, я не хотел!..
— Я прощаю тебя и прошу, стоя на пороге жизни: не пытайся отыскать ключ к параллельным линиям! Я изучил все пути до конца; я сгорбился и поседел, одолевая их. Я прошел весь беспросветный мрак этой ночи, и всякий светоч, всякую радость жизни я в ней похоронил... Какой сегодня день?
— Четверг, — поспешно ответил Аффан; в его голубых глазах стояли слезы. — 12 мухаррама 526 года [1 4 декабря 1131 года.]
— Четверг... День Юпитера, он указывает на справедливость визирей и праведность кадиев, факиров и людей веры. Если год начинается с четверга, добра будет много, и умножатся дожди, плоды, деревья и злаки, подешевеют лен, хлопок, мед и виноград, и много будет рыбы. Аффан, скажи сестре, чтобы хорошо накормила тебя. И ступай домой — завтра тебя ждут ученики.
— Учитель, я учу их только тому, что узнал от тебя. И сейчас прошу совета: шейх Абу Бекр Мервази зовет меня к престолу султана Санджара. Не знаю, как быть?
— Одни султаны любят драгоценные камни, Другие увлекаются соколиной охотой, третьи со всего царства собирают красавиц в гарем, четвертые — ученых мужей. И Джинн, и я испытали это. Ты сам должен решить, где твое место, а я хочу напомнить: наилучший из султанов тот, кто часто общается с людьми знания, и наихудший из ученых тот, кто часто общается с султаном. Я верю, ты не ошибешься в решении.
Имам проводил Аффана ласковым взглядом, прощаясь.
— Скорее принесите уксус! — Санаи взял бессильную руку Хайяма — сердце билось неровно и слабо.
Вбежала сестра. В пиалу с горячим козьим молоком Санаи отсчитал десять капель густого настоя и поднес к губам больного. Обтер уксусом виски, потный лоб. Через минуту имам открыл глаза — медленно, издалека возвращался к ним свет и разум. Он пошевелил губами, собираясь что-то сказать, но сестра тут же напомнила:
— Брат, врач не разрешил тебе говорить.
— Если бы только врач! Всю жизнь я придерживал поводья языка, мой рот в кровь истерт железными удилами.
— Твоя сестра права, Абу-л-Фатх.
— Она всегда права, Санаи, но уже поздно. Помнишь, я послал тебе рубаи:
Всевышний мастер, который создавал людей,
Не знаю, зачем создал их с изъянами и недостатками?
Если хороши эти формы, зачем было их разбивать?
А если не хороши они, чья же вина?
Тогда ты мне ответил, помнишь?
— Помню.
— Скажи.
Санаи прочитал красивым звучным голосом:
Что плоть твоя, Хайям? Шатер, где на ночевку,
Как странствующий шах, дух сделал остановку.
Он завтра на заре свой путь возобновит,
И смерти злой фарраш * свернет шатра веревку **.
* Фарраш — слуга.
** Перевод О. Румера.
— Вот фарраш и свернул веревку моего шатра. Помню, мой учитель шейх Мансур назвал одного человека трусом, хотя его лицо украшал сабельный шрам. Человек крикнул: «Ты лжешь! Я воин и не раз смотрел в лицо смерти». Шейх Мансур ответил, а я запомнил: «Все мы с первого дня рождения смотрим в лицо смерти. Даже когда спим, мы смотрим ей в лицо».
— Разве ты раньше не болел, Хайям? Разве, болея, не выздоравливал? Скоро ты сам улыбнешься своей печали.
— Не надо слов, добрый Санаи. Раньше я болел, а сейчас умираю — в этом вся разница.
Хайям закрыл глаза. Санаи сделал знак гончару, показывая на занавеску. Молча они сидели на айване, пока муэдзин не призвал правоверных к молитве. Оба опустились на колени лицом к Кыбле [1 Кыбла — сторона, в которой находится Мекка.]прося аллаха продлить дни жизни Хайяма.
Частые капли дождя застучали по листьям, в арыке вскипали пузыри, серебряные гвоздики капель прибили к дороге мокрые листья. Сад, иссеченный косыми струями, окутался дымкой испарений и нежным запахом увядания. Мурод-Али вспомнил о блюдах и кувшинах, оставленных во дворе, — сейчас, омытые небесной водой, они расцвели, как тюльпаны в долине, но им нужен теплый ветер, а не сырость. Что ж, дети знают дело не хуже отца, и беспокойство излишне. Трех сыновей и дочь принесли ему жены. Сейчас остались сыновья — Муса, Керим, Мурод-Вафо. Хвала аллаху, будет кому обмыть его тело на досках и отнести на кладбище — рядом с Зейнаб.
А Санаи думал о своем. О Мерве, где за молодым Хайямом толпой ходили младшие ученики медресе. Уже тогда он выбрал дорогу, о которой сегодня говорил ученику, и шел по ней, пока хватило сил, уйдя так далеко, что идущие следом потеряли его из вида и вряд ли догонят через сто лет. Шейх Санаи чувствовал, как его сердце истекает, словно сургуч на огне, и кусал пальцы от горя. Он осторожно прошел в библиотеку, где лежал Хайям. Бережно взяв руку, Санаи прислушался к пульсу — удары сердца отдавались в пальцах, как запоздалые капли дождя, срывавшиеся с веток.
