«Товарищ Сталин письменный…»
Товарищ Сталин письменный —
Газетный или книжный —
Был благодетель истинный,
Отец народа нежный.
Товарищ Сталин устный —
Звонком и телеграммой —
Был душегубец грустный,
Угрюмый и упрямый.
Любое дело делается
Не так, как сказку сказывали.
А сказки мне не требуются,
Какие б ни навязывали.
Честный человек
Должен прямо смотреть в глаза.
Почему — неизвестно.
Может быть, у честного человека
Заболели глаза и слезятся?
Может быть, нечестный
Обладает прекрасным зрением?
Почему-то в карательных службах
Стольких эпох и народов
Приучают правдивость и честность
Проверять по твердости взгляда.
Неужели охранка,
Скажем, Суллы имела право
Разбирать нечестных и честных?
Неужели контрразведка,
Например, Тамерлана
Состояла из моралистов?
Каждый зрячий имеет право
Суетливо бегать глазами
И оцениваться не по взгляду,
Не по обонянью и слуху,
А по слову и делу.
Виноватые без вины
Виноваты за это особо,
Потому-то они должны
Виноватыми быть до гроба.
Ну субъект, ну персона, особа!
Виноват ведь! А без вины!
Вот за кем приглядывать в оба,
Глаз с кого спускать не должны!
Потому что бушует злоба
В виноватом без вины.
«Художнику хочется, чтобы картина…»
Художнику хочется, чтобы картина
Висела не на его стене,
Но какой-то серьезный скотина
Торжественно блеет: «Не-е-е…»
Скульптору хочется прислонить
К городу свою скульптуру,
Но для этого надо сперва отменить
Одну ученую дуру.
И вот возникает огромный подвал,
Грандиозный чердак,
Где до сих пор искусств навал
И ярлыки: «Не так».
И вот возникает запасник, похожий
На запасные полки,
На Гороховец, что с дрожью по коже
Вспоминают фронтовики.
На Гороховец Горьковской области
(Такое место в области есть),
Откуда рвутся на фронт не из доблести,
А просто, чтоб каши вдоволь поесть.
Поэты малого народа,
Который как-то погрузили
В теплушки, в ящики простые,
И увозили из России,
С Кавказа, из его природы
В степя, в леса, в полупустыни —
Вернулись в горные аулы,
В просторы снежно-ледяные,
Неся с собой свои баулы,
Свои коробья лубяные.
Выпровождали их с Кавказа
С конвоем, чтоб не убежали.
Зато по новому приказу —
Сказали речи, руки жали.
Поэты малого народа —
И так бывает на Руси —
Дождались все же оборота
Истории вокруг оси.
В ста эшелонах уместили,
А все-таки — народ! И это
Доказано блистаньем стиля,
Духовной силою поэта.
А все-таки народ! И нету,
Когда его с земли стирают,
Людского рода и планеты:
Полбытия
они теряют.
«Шуба выстроена над калмыком…»
Шуба выстроена над калмыком[43].
Щеки греет бобровый ворс.
А какое он горе мыкал!
Сколько в драных ватниках мерз!
Впрочем, северные бураны
Как ни жгли — не сожгли дотла.
Слава не приходила рано.
Поздно все же слава пришла.
Как сладка та поздняя слава,
Что не слишком поздно дана.
Поглядит налево, направо:
Всюду слава, всюду она.
Переизданный, награжденный
Много раз и еще потом,
Многократно переведенный,
Он не щурится сытым котом.
Нет, он смотрит прямо и точно
И приходит раньше, чем ждут:
Твердый профиль, слишком восточный,
Слишком северным ветром продут.
«Бывший кондрашка, ныне инсульт…»
Бывший кондрашка, ныне инсульт,
Бывший разрыв, ныне инфаркт,
Что они нашей морали несут?
Только хорошее. Это — факт.
Гады по году лежат на спине.
Что они думают? — Плохо мне.
Плохо им? Плохо взаправду. Зато
Гады понимают за что.
Вот поднимается бывший гад,
Ныне — эпохи своей продукт,
Славен, почти здоров, богат,
Только ветром смерти продут.
Бывший безбожник, сегодня он
Верует в бога, в чох и в сон.
Больше всего он верит в баланс.
Больше всего он бы хотел,
Чтобы потомки ценили нас
По сумме — злых и добрых дел.
Прав он? Конечно, трижды прав.
Поэтому бывшего подлеца
Не лишайте, пожалуйста, прав
Исправиться до конца.
«Подумайте, что звали высшей мерой…»
Подумайте, что звали высшей мерой
Лет двадцать или двадцать пять подряд.
Добро? Любовь?
Нет. Свет рассвета серый
И звук расстрела.
Мы будем мерить выше этой высшей,
А мера будет лучше и верней.
А для зари, над городом нависшей,
Употребленье лучшее найдем.
«Быка не надо брать за бока…»
Быка не надо брать за бока.
Быка берут за рога —
Темные, вроде табака,
Крутые, как берега.
Бык мотнет большой башкой,
Потом отбежит вбок.
А ты хватай левой рукой
За правый рог.
Бык замычит — он такой!
И в глазах у него — тоска.
А ты хватай правой рукой
За левый рог быка.
Покуда не доконал быка,
Покамест он жив, пока
Не рухнет с грохотом перед тобой —
Ты продолжаешь бой.
Все может быть,
Что не может быть,
Все может статься,
Как только взяться,
И самое главное
Не позабыть,
И в самом важном
Не струсить, не сдаться.
А если правила
Соблюсти,
А если вовремя
Их нарушить,
Все можно
До конца довести
И гору
На гору
Можно обрушить.
Возможность
И невозможность
Давно
Настолько привыкли
Местами меняться,
Что им уже, в сущности,
Все равно
И все может статься,
Как только взяться.
«Свобода совести непредставима…»
Свобода совести непредставима
Без совести. Сначала совесть,
Потом свобода.
Но два тысячелетия усилий
Последовательность эту размочили.
Пора попробовать наоборот: сначала —
Свободу.
Ссылки получают имя ссыльных.
Книги издаются без поправок.
В общем, я не верю в право сильных.
Верю в силу правых.
Восстанавливается справедливость,
Как промышленность, то есть не скоро.
Все-таки, хотя и не без спора,
Восстанавливается — справедливость.
Восстанавливается! Если остановится
Восстанавливаться, это ненадолго.
Постепенно все опять становится
На стезю прогресса, чести, долга.
Все долги двадцатого столетья
Двадцать первое заплатит.
Многолетье скрутит лихолетье.
Время — все уладит.
Надо с ним, как Пушкин с ямщиками, —
Добрым словом, а не кулаками,
И оно поймет, уразумеет
Тех, кто объясниться с ним сумеет.
«Пропускайте детей до шестнадцати лет…»
Пропускайте детей до шестнадцати лет,
До тринадцати, до десяти!
Пусть дитя беспрепятственно купит билет,
Спросит вежливо, как пройти —
И крутите, крутите для малых детей
Без купюр и затей
То, что вы посмотрели давно:
Детям нужно ходить в кино.
Да, экран, а не буква, отнюдь не число!
Кинотеатров широкая сеть
Изучить человеческое ремесло,
Своевременно повзрослеть
Очень может помочь.
И поэтому вы
Пропускайте детей в кинотеатры Москвы.
«Учитесь, дети, книги собирать…»
