Ознакомительная версия.
Мне удалось добиться от нашего тяжёлого на подъём правительства, чтобы была организована новая пароходная линия, соединявшая наши южные порты с Персидским заливом и обеспечена значительная субсидия от правительства четырём русским пароходным обществам, которые начали успешно конкурировать с немцами и англичанами.
Членом правления одного из этих четырёх упомянутых пароходных обществ – Русского Дунайского пароходства – стал с момента его создания статский советник Горенко. Можно было бы только порадоваться за него, однако неистовая служебная деятельность сделала Андрея Антоновича редким гостем в собственных царскосельских пенатах. Впрочем, лето 1903 года было для его семьи обычным, совместным, херсонесским, «отрадным» и на редкость мирным, ибо даже дикая девочка, к удивлению домашних и соседей по Туровке, несколько угомонилась под впечатлением очередных местных чудес:
Вышла цыганка из пещеры,
Пальцем меня к себе поманила:
«Что ты, красавица, ходишь боса?
Скоро весёлой, богатой станешь.
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, —
Песней одною гостя приманишь».
Я отдала цыганке цепочку
И золотой крестильный крестик.
Думала радостно: «Вот он, милый,
Первую весть о себе мне подал».[174]
Четырнадцатилетняя Ахматова пока не знала никакой глубокой сердечной привязанности, и это было естественно, потому что ещё длилось, уже приближаясь к исходу, её отрочество, то есть детство, хотя и взрослое. Гость на Пасху, которого сулила херсонесская цыганка, взволновал её необыкновенно:
…От тревоги я разлюбила
Все мои бухты и пещеры;
Я в камыше гадюк не пугала,
Крабов на ужин не приносила…
То, что «знатный гость» будет очарован в грядущие пасхальные дни некими «песнями», сложенными ею, дало, надо полагать, ощутимый творческий импульс, и летом 1903 года заветная белая тетрадь пополнилась новыми лирическими откровениями (под соответствующими номерами). Иностранная девушка, уже являвшаяся Ахматовой на этих берегах, снова возникала перед ней на каменных глыбах, скрывавших лаз в каменоломню, где некогда папа Климент, гремя каторжными цепями, проповедовал неофитам истины новый веры. В руках у иностранки вдруг оказывалась дудочка; дудочка бойко высвистывала какую-то весёлую, до смертной жути, мелодию; жизнь, кажется, висела на волоске – словом, всё было уже более-менее привычно:
Девушка стала мне часто сниться
В узких браслетах, в коротком платье,
С дудочкой белой в руках прохладных.
Сядет спокойная, долго смотрит,
И о печали моей не спросит,
И о печали своей не скажет,
Только плечо моё нежно гладит.
Содержание этой (утраченной) детской поэзии Ахматовой в какой-то мере позволяет восстановить поэма «У самого моря», психологическая завязка которой восходит именно к последнему лету херсонесского «языческого детства»:
Трудное время для сердца было.
Так я шептала, на двери глядя:
«Боже, мы мудро царствовать будем,
Строить над морем большие церкви
И маяки высокие строить.
Будем беречь мы воду и землю,
Мы никого обижать не станем».
В делах сердечных в это лето у неё, надо полагать, была заинтересованная конфидентка – старшая сестра Инна, переживавшая тогда же не вымышленный, а вполне реальный, «земной» любовный роман с царскосельским поэтом и журналистом Сергеем Владимировичем фон Штейном. «Инна любила Аню, гордилась ею – высоко ценила её ум, талантливость и особенно её душевные качества… – вспоминала О. А. Рождественская (Федотова), одноклассница Инны Андреевны. – Инна по внешности не похожа была на сестру: очень смуглая, с большими тёмными глазами и с шапкой вьющихся чёрных волос. Напоминала она южанку, причём нерусского типа. В последних классах гимназии я подружилась с ней, она казалась старше меня и всех нас умнее и талантливее, хорошо рисовала, писала стихи и обладала большим юмором. Училась на золотую медаль, но почему-то получила серебряную». Черты отличницы и умницы Инны Горенко (чья судьба сложится трагически) в поэме «У самого моря» можно угадать в кроткой и рассудительной болезненной «сестре Лене», которой героиня передает по секрету «речи цыганкины у пещеры»:
«Леночка, – я сестре сказала, —
Я ухожу сейчас на берег.
Если царевич за мной приедет,
Ты объясни ему дорогу.
Пусть он меня в степи нагонит:
Хочется на море мне сегодня».
«Где же ты песенку услыхала,
Ту, что царевича приманит? —
Глаза приоткрыв, сестра спросила. —
В городе ты совсем не бываешь,
А здесь поют не такие песни».
К самому уху её склонившись,
Я прошептала: «Знаешь, Лена,
Ведь я сама придумала песню,
Лучше которой нет на свете».
В мемуарах Ольги Рождественской, зачастившей в дом Шухардиной в осенне-зимний сезон 1903 года, отмечена особенная литературная дружба старших сестёр Горенко:
Я знала, что Инна и Аня пишут стихи «по – новому», как заявила Инна. Тогда же, я помню, попросила Аню прочитать нам что-нибудь из своих произведений, она достала ученическую тетрадь и нараспев начала читать. К сожалению, я не помню содержания стихов осталось только впечатление чего-то туманного, недосказанного, некогда же мы с Инной решили, что Аня будет поэтессой.
По всей вероятности, именно Инна, входившая, как уже говорилось, в возглавляемый фон Штейном кружок царскосельской творческой молодёжи, обратила внимание сестры на скромный стихотворный томик, поступивший осенью 1903 года в книжную лавку Митрофанова в царскосельском Гостином дворе. Книжка, именовавшаяся «Тихие песни», была подписана криптонимом Ник. Т-о. Так некогда назвал себя гомеровский Одиссей, чтобы обмануть кровожадного людоеда-циклопа, заключившего эллинских скитальцев в свою пещеру:
Я называюсь Никто; мне такое название дали
Мать и отец, и товарищи так все меня величают[175].
Автором книги, скрывшимся за гомеровским псевдонимом, был И. Ф. Анненский (для Инны это, разумеется, не было секретом). Любопытствуя, Ахматова достала творение Ник. Т-о – и была наповал сражена стихотворением про царскосельскую статую «Pace», на которую она раньше никогда не обращала внимания. Великое творение итальянского скульптора XVIII века Бартоло Модоло обветшало, почернело и находилось тогда в дальнем, практически непосещаемом углу Екатерининского парка. Лицо мраморной «Богини Мира» было изуродовано: кто-то ударил статую по лицу камнем и раздробил нос:
Меж золочёных бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.
Не тешит тирс её, она не бьёт в тимпан,
И беломраморный её не любит Пан,
Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны чёрные от влажных губ остались.
Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг неё не косят никогда.
Не знаю почему – богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье…
Люблю обиду в ней, её ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.
Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота её беспомощно белеет…
О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.[176]
«Если отец и выходил когда-нибудь на прогулку… – вспоминал В. И. Анненский (Кривич), – то во всяком случае почти никогда не дальше Екатерининского парка. Этот планированный, весь строго “сделанный” и полный памятников истории и искусства парк он вообще предпочитал всем другим царскосельским паркам. А здесь наиболее любимым его маршрутом был обход кругом большого озера, а также посещение расположенных близ некоторых сравнительно глухих и малопопулярных, но вместе с тем тоже “скульптурных” уголков, вроде акациевой дорожки мимо озерца с белыми лебедями к “Большому Капризу”, или всегда бессолнечного плоского лабиринта некошеных клумб и подёрнутых копотью дорожек у круглой столовой, где стоит воспетая им статуя “Рace”». Неизвестно, знала ли четырнадцатилетняя Ахматова, что латинское pace имеет значение не собственно мира (‘pax’), а умиротворения прежде всего – смертного, по употреблению своему в финале заупокойной католической службы:
Requiescat in pace. Amen[177].
Аллегорию этого стиха и создавал Модоло, ваяя свою печальную деву с траурным опущенным факелом в руке. Поэтому и Анненский, уже чувствуя близость конца, так любил гулять по неприметным дорожкам возле олицетворения Вечного Покоя…
Своим восхищением Ахматова тут же поделилась с новой соседкой по дому Шухардиной Валерией Тюльпановой. Эта Тюльпанова, впервые мелькнувшая в её жизни ещё десять лет тому назад, в Гугенбурге, так же училась в Мариинской гимназии, классом старше. Ахматова регулярно приветствовала её как давнюю знакомую, но от прочих гимназисток не отделяла. Теперь же, после того как Тюльпановы, погорев, въехали осенью 1903 года в меблированную квартиру этажом ниже, Валерия в ближнем рассмотрении виделась Ахматовой существом симпатичным. Была она немногословной, уютной и в общении необременительной, однако, несомненно, умной, отличаясь не по годам тем здравомыслием, которое даётся только натурам глубоким, щедрым и уверенным в себе. Отец её служил по Департаменту народного просвещения, как раз достигал «статского», как и его новый сосед, но, в отличие от Андрея Антоновича, подчёркивал величие нарочитой строгостью к домашним.
Ознакомительная версия.
