«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»
Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ;
имя твоё – у грядущих галактик излук;
имя твоё – птицы подстреленной стон;
имя твоё в одеяньи земных веков.
Но в потоке разлук
не различает мой тонущий слух
голос, слова – это смыто давно.
Неизбытно одно
имя твоё.
Судьба, оставь меня;
звезда, зайди…
Вот розовощёкие дети —
совсем крохотные звёздочки.
а эти —
туманные и слезящиеся —
почтенные старцы на закате дней своих.
Интенсивно излучающие световую энергию —
тридцатилетние мужчины,
уверенно восходящие
на вершину
своей карьеры.
Нервный
прерывистый свет —
юноши, думающие о будущем.
Звезда, зайди;
судьба, оставь меня.
Вот вижу,
звезда упала.
Мгновенье
небытиё.
Забытьё.
И всё уложилось в мгновенье.
«Тонкою связаны ниточкой…»
Тонкою связаны ниточкой…
Так просто её разорвать.
Нелепейшая из ошибок!
Или слепая судьба?
Упрётся всё в ожидание
четверть часа в метро.
…Встречи и расставания,
как в итальянском кино.
Отсвет в глазах затаённой
давнишней страстной мольбы,
как глас в небесах опалённых
архангельской грозной трубы.
Вглядываюсь тревожно
в чёрный, как горе, тоннель.
Возможно, всё невозможное
отпустит нас хоть теперь?
…Я так в эту ночь бежала,
от чего-то спасаясь во сне.
но горя звенящее жало
всё больнее жгло сердце мне.
Да только зачем я проснулась? —
нырнуть в этот чёрный тоннель?
От страха вдруг содрогнулась
настежь раскрытая дверь
и долго билась о притолоку.
Как ещё только осталась цела?
Зачем нам вовеки и присно
любимых в уста целовать?
Кто выдумал это правило,
самое злое из всех?
наверное, наши пращуры
подняли б его на смех,
за то, что излишне ранящая,
ласка была столь груба.
– О Боже! какие мы разные, —
перекатывается на губах.
Как эта боль унизительна
и зла, ты понять должна.
но нет более неотвратимого
в судьбе, чем сама судьба.
На табло часов электронных
истекшие четверть часа.
И вот из дверей вагонных,
глазами тревожно ища,
выходит. Пусть всё устранится,
как звуки в немом кино.
Сомненья не в счёт. Остаётся
за гранью возможного всё.
Ах, с бьющимся сердцем сладишь ли!
А там, наверху, весна.
Зеваки на эскалаторе
разглядывают тебя
и меня.
И пусть будет сладостной,
как первородный грех,
судьбою или случайностью
неотвратимость тех встреч.
Сломанная дудочка декабря
1. «Когда сгущаются ранние сумерки…»
Когда сгущаются ранние сумерки
и мир погружается в зыбкую тьму,
до боли в ладонях своих сжимающую
ушедшего лета мольбу,
на площадях и в домах загораются
весёлые ёлочные огни.
И снова надежды в сердцах просыпаются
с робкой надеждой,
что сбудется всё в эти дни.
2. «Флейта знала, о чём она плакала…»
Флейта знала, о чём она плакала
той шалой буйной весной.
Было сполна по счетам уплачено.
В какой валюте?
Страданье и боль.
Боль и страданье,
да эти промозглые сумерки
без права преддверия января,
да пальцы, сжимающие судорожно
сломанную дудочку декабря.
3. «Сломанная дудочка декабря…»
Сломанная дудочка декабря…
А мороз всё крепчает.
Кто-то ёлку уже наряжает,
и свечи, потрескивая, горят.
Вот-вот в литавры ударит январь:
стынут руки и стынет медь.
над землёю ночь гнусавит, как пономарь,
замусоленный псалтырь диковинных Вед.
Но весело пляшут на ёлках огни
назло беспробудно-долгой зиме.
…Дудочка, робко звучавшая, замрёт вдалеке,
и ты навсегда позабудь о ней.
4. «Кошкой, мурлыкающей на коленях…»
Кошкой, мурлыкающей на коленях,
жалость к себе усмиряет боль.
А летом флейта плакала по ночам,
и была непонятна её тоска.
И тёплая ночь прижималась к нашим ногам
и что-то ласковое шептала нам.
А флейта плакала.
но смеялись мы…
И флейты плач, и серебряный смеха звон.
И стояла ночь,
но не было тьмы.
Но флейта знала,
что мрак и холод придут потом.
Она из света,
она из камня —
вся искрящаяся и голубая.
Слёзы,
невзначай обронённые,
снегом не запорошённые,
схваченные морозом.
За окошком снег синий-синий.
Это посеревшее небо
отдало ему синеву.
Солнце подслеповатое
облепили снежинки мохнатые,
летящие на луну.
– Скоро лето, – твержу, – скоро лето.
…Зелёное лето спряталось в синем снегу.
Тихий дождь за окном в эту ночь
Росинками – по маковкам церквей;
дробинками – по лицам площадей;
смешинками – в глубокий сон;
пушинками – в тугую влажность крон;
слезинками – в погашенный огонь;
дождинками – в раскрытую ладонь.
Дворы – колодцы; улицы – траншеи.
Слепят глазницы окон облака.
Тягучий зной асфальт расправил. Шеи
согнули крыши, и едва-едва
колеблет ветер ретушью ленивой
искусно заштрихованный простор.
Дыханье спёрло. Не хватает ливня.
Да проку нет от редких облаков.
Ну и кого обрадовало солнце
в таком гигантском каменном мешке?
Ту девочку с косичками, быть может,
с воздушным красным шариком в руке.
Она смеётся. Просто нету сладу
с тонюсенькою ниточкой в руке.
Поднялся ветер. Он принёс прохладу.
Вот только жаль, что шарик улетел.
«Раскалённое солнце распласталось…»
Раскалённое солнце распласталось
медузой
над каменным мешком города.
Весь в ожогах от прикосновений
его ядовитых щупалец,
город пытался зализать раны
едва заметным колыханием ветра
и уползти в тень деревьев,
обрубков, лишённых листвы.
«Занесённые песком дороги…»
Занесённые песком дороги…
Только ветры свищут над пустыней.
Погибающий от жажды странник.
…Всё теряется в немыслимом просторе.
Ты ещё не допил этой чаши?
…Красоты нетленной светлый искус…
Господи! почто меня оставил?
Свет небес – высокое искусство
торжества любви. В земной юдоли
постигает путник безыскусный
смысл скитаний. Нестерпимо больно
свет пронзает грозовые тучи.
«Среди степей, под раскалённым небом…»
Среди степей, под раскалённым небом
всё выжжено, и зной слепит глаза.
И солнце жалит беспощадным светом,
как будто разозлённая оса.
Июль увяз в расплавленном асфальте
и задыхается в густой пыли
и духоте измученный. А сверху солнце жалит
большой пчелой. Гудит. Жужжит. Палит.
И степь от солнечных ожогов в язвах:
трава вся выжжена, растрескалась земля.
И небо обожжённое лизали
своими языками тополя;
и в мареве расплавленном калёный,
усталый ветер крылья опустил.
…но и такой, ветрами опалённый,
сожжённый солнцем край, ты сердцу мил.
Пошёл колючий мелкий снег.
Мороз дышал. Всё стыло.
Наверно, так гуляет бес.
Закручены стихии
в один сплошной снеговорот.
Спираль. Пружина. Вихрем
полёт снегов. Вновь поворот
меняет ход событий.
Снежинки к небесам взмело
и тихо опускало
то хризантемою-зимой,
то вновь начнёт сначала.
Колючий мелкий-мелкий снег,
и нет пространства. Дали
затмил собою ото всех,
и очи не видали
ни света, ни земли, ни слёз
колючих на колючем
морозе. Ни луны, ни звёзд —
один лишь снег сыпучий.
«Земля вся в царственном убранстве…»
Земля вся в царственном убранстве:
алмазы, ленты, кружева…
Снежинки кружат в лёгком танце
и оседают, не спеша.
Зима, казалось, не наступит,
и после осени – весна
шальные головы закружит
и свет больной сведёт с ума.
Но вот – белейшим покрывалом,
бескрайней, мутной пеленой
снега над зыбкой бездной встали
и укрывают шар земной.
А шар земной – пушинка в бездне
(слегка кружится голова)
летит сквозь смерти и забвенья —
не счесть потерь. И пустота
холодной ясностью предела
вдруг обозначилась. Возник
из тьмы снегов слепяще-белой,
всё озарив, бессмертный лик.
