В дальнейшем, во второй части поэмы – собственно «Казнях» - Альтерман продолжает ту же тему в форме диалога Отца и Сына. Мальчик спрашивает - отец объясняет. Вопросы те же: «за что?» и «почему я?». Смысл ответа также всегда одинаков: отец и сын не отделяют себя от города. Для них Амон и его жители - не «они», а «мы». Мы, человечество. Виновны все люди, живущие в Но-Амоне, ибо сам факт проживания там подразумевает неизбежную ответственность индивида за преступления города в целом. По Альтерману каждый человек – даже тот, кто еще пребывает в материнской утробе, - несет априорную ответственность за все человечество.
Печальный вывод, что и говорить, - особенно для постмодернистских ушей, принципиально отрицающих не только коллективную, но даже и индивидуальную ответственность! Мы любим повторять знаменитую фразу Дж. Донна из эпиграфа к роману Э. Хемингуэя: не следует, мол, спрашивать, «по ком звонит колокол – он звонит по Тебе». Но многие при этом несколько бездумно ассоциируют себя только и именно с жертвами или скорбящими по ним добряками, в то время как автор цитаты говорил обо всем человечестве – в том числе и об убийцах. Ведь если «нет человека, который был бы как Остров, сам по себе», если «каждый человек есть часть Материка, часть Суши», то он вынужденно принимает на себя ответственность за весь материк, за всю сушу – и не только во всей ее красе, но и во всей ее мерзости. Таким образом, вопрос «В чем провинились невинные?» имеет еще меньше оснований, чем вопрос «По ком звонит колокол?».
Основной раздел поэмы, «Казни», последовательно детализирует главные, из века в век повторяющиеся грехи и сопутствующие им кары.
- Люди непрерывно проливают кровь (мы долго лили кровь, без счёта, без цены…), так что убийство стало чем-то обыденным, простым и основным, как вода. Отсюда и первая казнь, когда в кровь превращается вода в чашах, колодцах и водоемах.
- Жабы, подминающие город своим скользким животом, липкая слизь, воцарившаяся в городе и мире, предстает наказанием гордыне, властолюбию (мы метили в цари…). Вожделенный венец власти – царская корона водружается на Жабу – олицетворение отврата и самой низменной грязи.
- Земная пыль, ожившая в виде вшей и набросившаяся на все живое – расплата за ежедневные пакости, совершаемые каждым из людей, чаще всего неосознанно, по привычке. Пакости, по отдельности мелкие, как вши, - собранные вместе, они оборачиваются ужасной карой.
- Человеческая злоба, тупая и безжалостная агрессия (овца грызет овцу…) карается нашествием хищников, обращается в конечном итоге даже против собственного ребенка.
- Равнодушие тех, кто отворачивается от чужих бед, намеренная слепота и самообман других (проклят смех чумной свихнувшихся повес) наказывается, соответственно, чумой.
- Проказа ежедневной лжи оборачивается язвами, гнойными струпьями кривды, разложения, коррупции, которые покрывают не только человеческую кожу, но весь видимый мир.
- Приверженность хаосу, забвение Закона (везде царит закон, его стальная суть…) побивается смертоносным градом.
- Саранча лишает Амон покровов, стирает его черты, дабы напомнить о грехе кумиротворчества (чтоб возлюбили мы Того, в ком нету черт).
- Тьма приходит напоминанием о всеобщей взаимосвязи, всеобщем (неразличимом, как во тьме) единстве, о путах и узах, (которые …связаны не здесь и здесь не упадут).
- Последняя, самая страшная казнь – гибель невинных (первенцев) – соединяет в себе все предыдущие и таким образом в развернутом виде повторяет уже прозвучавший в «Дороге на Но-Амон» тезис о всеобщей ответственности.
Характерно, что с каждой казнью повышается уровень обобщения, градус значимости.
Третья часть, «Звезда рассвета», выглядит желанной антитезой крайней безысходности и пессимизму предшествующих частей. В качестве альтернативы Альтерман может предложить лишь надежду. Его логика проста: если надежда еще жива, то это что-нибудь да значит! Ведь несколько тысячелетий заколдованного круга преступлений и наказаний должны были уже давным-давно похоронить в человеческой душе всякую веру в лучшее. Но она все еще здесь, с нами, а следовательно… Следовательно, что-то за ней стоит. Следовательно, можно и нужно продолжать надеяться на будущее.
Мало? Увы, больше предложить тогда, в 1944-ом году, в разгар ужасной мировой бойни, было решительно нечего. Боюсь, что и сегодня – тоже.
