Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Царя вспоминаю —
         и меркнут слова.
Дух займет,
     и если просто «главный».
А царь —
     не просто
         всему глава,
а даже —
     двуглавный.
Он сидел
    в коронном ореоле,
царь людей и птиц…
         — вот это чин! —
и как полагается
        в орлиной роли,
клюв и коготь
      на живье точил.
Точит
   да косит глаза грозны́!
Повелитель
     жизни и казны.
И свистели
     в каждом
         онемевшем месте
плетищи
      царевых манифестин.
«Мы! мы! мы!
Николай вторы́й!
двуглавый повелитель*
         России-тюрьмы
и прочей тартарары,
царь польский,
      князь финляндский,
принц эстляндский
           и барон курляндский,
издевающийся
      и днем и ночью
над Россией
        крестьянской и рабочей…
и прочее,
    и прочее,
        и прочее…»
Десять лет
прошли —
     и нет.
Память
   о прошлом
        временем гра́бится…
Головкой русея,
— вижу —
     детям
        показывает шкрабица*
комнаты
      ревмузея.
— Смотрите,
        учащие
         чистописание и черчение,
вот эта бумажка —
        царское отречение.
Я, мол,
   с моим народом —
            квиты.
Получите мандат
        без всякой волокиты.
Как приличествует
его величеству,
подписал,
     поставил исходящий номер —
и помер.
И пошел
    по небесной
         скатерти-дорожке,
оставив
   бабушкам
        ножки да рожки.
— А этот…
     не разберешься —
            стул или стол,
с балдахинчиками со всех сторон?
— Это, дети,
     называлось «престол
отечества»
     или —
        «трон».
«Плохая мебель!» —
как говорил Бебель*.
— А что это за вожжи,
         и рваты и просты́? —
Сияют дети
     с восторга и мления.
— А это, дети,
      называлось
           «бразды
правления».
Корона —
     вот этот ночной горшок,
бриллиантов пуд —
         устанешь носивши. —
И морщатся дети:
        — Нехорошо!
Кепка и мягше
      и много красивше.
Очень неудобная такая корона…
Тетя,
     а это что за ворона?
Двуглавый орел
         под номером пятым.
Поломан клюв,
      острижены когти.
Как видите,
     обе шеи помяты…
Тише, дети,
     руками не трогайте! —
И смотрят
     с удивлением
           Маньки да Ванятки
на истрепанные
         царские манатки.
  

Мне б хотелось
         вас
           воспеть
            во вдохновенной оде,
только ода
     что-то не выходит.
Скольким идеалам
смерть на кухне
         и под одеялом!
Моя знакомая —
        женщина как женщина,
оглохшая
    от примусов пыхтения
              и ухания,
баба советская,
      в загсе ве́нчанная,
самая передовая
        на общей кухне.
Хранит она
     в складах лучших дат
замужество
     с парнем среднего ростца;
еще не партиец,
         но уже кандидат,
самый красивый
        из местных письмоносцев.
Баба сердитая,
      видно сразу,
потому что сожитель ейный
огромный синяк
        в дополнение к глазу
приставил,
     придя из питейной.
И шипит она,
      выгнав мужа вон:
— Я
  ему
    покажу советский закон!
Вымою только
      последнюю из посуд —
и прямо в милицию,
         прямо в суд… —
Домыла.
   Перед взятием
            последнего рубежа
звонок
   по кухне
         рассыпался, дребезжа.
Открыла.
    Расцвели миллионы почек,
высохла
    по-весеннему
         слезная лужа…
— Его почерк!
письмо от мужа. —
Письмо раскаленное —
           не пишет,
               а пышет.
«Вы моя душка,
      и ангел
            вы.
Простите великодушно!
           Я буду тише
воды
  и ниже травы».
Рассиялся глаз,
      оплывший набок.
Слово ласковое —
        мастер
           дивных див.
И опять
    за примусами баба,
все поняв
     и все простив.
А уже
  циркуля письмоносца
за новой юбкой
         по улицам носятся;
раскручивая язык
        витиеватой лентой,
шепчет
   какой-то
        охаживаемой Вере:
— Я за положительность
           и против инцидентов,
которые
    вредят
      служебной карьере. —
Неделя покоя,
      но больше
           никак
не прожить
     без мата и синяка.
Неделя —
     и снова счастья нету,
задрались,
     едва в пивнушке по́были…
Вот оно —
     семейное
         «перпетуум
мобиле»*.
И вновь
   разговоры,
        и суд, и «треть»*
на много часов
      и недель,
и нет решимости
        пересмотреть
семейственную канитель.
Я
 напыщенным словам
           всегдашний враг,
и, не растекаясь одами
            к восьмому марта,
я хочу,
   чтоб кончилась
         такая помесь драк,
пьянства,
    лжи,
      романтики
           и мата.