Даже такой ценитель «певучих жемчугов», как «олонецкий ведун» Николай Клюев, и тот весьма критически воспринимал частушку. «…Приказная плеть, кабак Государев, проклятая цигарка вытравили, выжгли из народной души чувство красоты… — говорил он в 1919 г. — А тут еще немец за русское золото тальянку заместо гуслей подсунул… Народился богатей-жулик, мазурик-трактирщик, буржуй треокаянный. Сблазнили они мужика немецким спинджаком, галошами да фуранькой с лакировкой, заманили в города, закабалили обманом по фабрикам да по заводам… И взревел досюльный баян по-звериному:
Шел я верхом, шел я низом, —
У милашки дом с карнизом,
Не садись, милой, напротив —
Меня наблевать воротит…»
(Клюев Н. Медвежья цифирь. Публ. А. К. Грунтова и С. И. Субботина. — Сб. «День поэзии», М., 1981, с. 192–193)
Другие авторы — таких было большинство — видели в частушке простую и мудрую словесную и музыкальную форму, отмечали способность этого жанра народной поэзии быстро отзываться на все многообразие действительности, восхищались естественностью четверостиший с их удалью и сердечной тоской, с их добротой и хлесткостью. Вслед за Г. И. Успенским, опубликовавшим в 1889 г. очерк «Новые народные стишки» (откуда и пошло слово «частушка»), многие литераторы ценили в бесхитростных четверостишиях и двустишиях точное художественное отражение нравственной жизни народа. Философ-богослов и искусствовед П. А. Флоренский (1882–1937) ставил частушки в ряд шедевров мировой поэзии малых форм (см. его сб. «Собрание частушек Костромской губернии Нерехтского уезда», Кострома, 1909). «…В настоящее время, — писал в 1913 г. собиратель сибирского фольклора Ив. Чеканинский, — нет такой деревни, нет такого населенного уголка, где бы не пелись частушки…» (Чеканинский Ив. О частушках Енисейской губернии. — Журн. «Сибирский архив», 1913, № 6–8, с. 286).
В рязанских селах короткие (в две или четыре строки) песенки называли еще припевками, побасками, канавушками, страданьями. Исполнялись они под аккомпанемент балалайки или гармошки (тальянки, ливенки).
«Помню, — рассказывал ровесник Есенина С. Н. Соколов, уроженец села Кузьминского, — как и у нас, и в соседнем Константинове молодежь увлекалась частушками. Бывало, в погожий летний вечер пристроится на какой-нибудь завалинке гармонист, соберутся вокруг парни с девчатами — и начнется! Взмахнет самая бедовая платочком, притопнет каблучком — посыпятся припевки одна другой задорнее. За день — наработались, устали, да куда там — до утра готовы гулять… И мы, мальчишки, конечно, возле крутимся, нам тоже интересно, особенно Есенину…
И позже, приезжая в Константиново, он любил слушать частушки. Спросит, бывало: «Знаешь, кто частушки поет?» На мой ответ скажет: «Пойдем, может, споют нам». Приходим, слушаем, а он нет-нет да что-то запишет в книжечку…» (Кошечкин С. «До Сергея Есенина относящееся. Из записей разных лет». — Журн. «Юность», М., 1985, № 10 (365), с. 93).
О живом интересе Есенина к припевкам, своеобразном их исполнении свидетельствовали многие его современники.
«…Частушки… — замечал, в частности, В. С. Чернявский, встречавшийся с поэтом в военном Петрограде, — были его гордостью не меньше, чем стихи; он говорил, что набрал их до 4000 и что Городецкий непременно обещал устроить их в печать» (Восп., 1, 202).
Одно из первых появлений Есенина с частушками произошло на квартире Мережковских в марте 1915 г. «…Молодой рязанский парень, новый поэт «из народа»… — вспоминала позже З. Н. Гиппиус, — во весь голос принялся нам распевать «ихние» деревенские частушки.
И надо сказать — это было хорошо. Удивительно шли — и распевность, и подчас нелепые, а то и нелепо-охальные слова — к этому парню в «спинжаке», что стоял перед нами, в углу, под целой стеной книг в темных переплетах. Книги-то, положим, оставались ему и частушкам — чужими; но частушки, со своей какой-то и безмерной — и короткой, грубой удалью, и орущий их парень в кубовой рубахе, решительно сливались в одно.
Странная гармония. Когда я говорю «удаль» — я не хочу сказать «сила». Русская удаль есть часто великое русское бессилие» (РЗЕ, 1, 83–84).
Частушки Есенин исполнял охотно.
В октябре 1915 г. в концертном зале Тенишевского училища в Петрограде состоялся литературно-художественный вечер «Краса». На этом вечере, как писал С. М. Городецкий, «Есенин читал свои стихи, а кроме того, пел частушки под гармошку и вместе с Клюевым — страдания… В неосуществившемся же издательстве „Краса“ были объявлены первые книги Есенина: „Рязанские побаски, канавушки и страдания“ и „Радуница“» (Восп., 1, 181).
В том же году в одной из петроградских квартир, вспоминал А. П. Чапыгин, «Есенин сидел на низенькой табуретке, обитой какой-то тканью, и, играя на гармошке, пел частушки. Частушки тогда были очень модны» (Чапыгин А. По тропам и дорогам. М., 1931, с. 290). В мемуарном очерке «О Сергее Есенине» А. П. Чапыгин отметил: «Частушек С.А. ‹Есенин› знал множество, а пел их, как поют деревенские парни» (Воспоминания-95, с. 156).
В начале января 1916 г. в Петрограде же Есенина слушала М. И. Цветаева. «Есенин, — писала она в очерке «Нездешний вечер» (1936), — читает „Марфу Посадницу“… Потом частушки под гармонику точно из короба, точно из ее кузова сыплющимся горохом говорка…» (Цветаева М. Проза, М., 1989, с. 270, 271–272).
На одной из молодежных вечеринок, рассказывает В. С. Чернявский, после стихов Есенин «принялся за частушки… Многие частушки были уже на рекрутские темы, с ними чередовались рязанские „страдания“, показавшиеся слушателям менее красочными. Но Сергей убежденно защищал их, жалея только, что нет тальянки, без которой они не так хорошо звучат. Пел он по-простецки, с деревенским однообразием, как поет у околицы любой парень. Но иногда, дойдя до яркого образа, внезапно подчеркивал и выделял его с любовью, уже как поэт» (Восп., 1, 202).
В другой раз, по словам В. С. Чернявского, Есенина «попросили петь частушки, напоминая, что у него есть, как он сам признался, и „похабные“. Погасили для этой цели электричество. По обыкновению, Сергей согласился очень охотно, с легкой ухмылочкой. Но простая черноземная похабщина не показалась слушателям особенно интересной… Начав уверенно, Сергей скоро стал петь с перерывами, нескладно и невесело, ему, видимо, было не по себе. И когда голос футуриста, читавшего перед тем свою поэму об аэропланах, вдруг громко произнес непристойно-специфическую фразу, пение оборвалось на полуслове, словно распаялось… Зажгли свет, и некоторые гости, в том числе и Есенин, стали расходиться» (Восп., 1, 205).
Пианист Всеволод Пастухов рассказывал, как на вечере в квартире Рюрика Ивнева в присутствии поэтов Михаила Кузмина, Георгия Иванова, Георгия Адамовича, Осипа Мандельштама Есенин читал свои стихи. Одних слушателей стихи оставили холодными, другие «были в каком-то телячьем восторге». Потом Есенин начал петь нецензурные частушки, и тут «оставшиеся холодными» «пришли в восторг». «Кузмин сказал: „Стихи были лимонадцем, а частушки водкой“» (РЗЕ, 1, 88–89).
Представленье об «озорных» или «нецензурных» частушках, что пел Есенин, дают два четверостишия, приведенные Георгием Ивановым в письме к В. Ф. Маркову (Ivanov G., Odojevceva I. Briefe an Vladimir Markov. Köhln; Weimar; Wien; 1994):
На лужайке у кринички
Зайчик просит у лисички,
А лисичка не дает —
Зайчик лапкой достает.
Не идите девки замуж,
А живите в бардаке —
Каждый день п…а сырая
И полтинничек в руке.
(Тексты частушек цит. по рецензии Н. А. Богомолова на вышеназванную книгу писем Г. Иванова и И. Одоевцевой. — Журн. «Новое лит. обозр.», М., 1995, № 11, с. 363)
Как вспоминал Рюрик Ивнев, пел Есенин частушки и на модную тогда тему — «Гришка Распутин и царица»:
«Уж я баню истоплю,
Мыла желтого куплю,
Буду Грише мыть живот,
Пусть сильней меня е…т.
Не ходи крутой тропой,
А ходи пологой —
Ты мне дочку не срами:
За п…у не трогай.
Барина — разбарю я,
Графа — я разграфлю.
В бане Гришку е…у я,
Всем ему потрафлю.
— Это пел Есенин от лица царицы, — говорил Рюрик Ивнев, — там еще был диалог от имени одной из дочерей, а потом слова самого царя» (Бишарев О. Рюрик Ивнев. — Журн. «Лик», Донецк, 1995, № 1, с. 5).
Есенин пел «озорные», другие частушки в дружеском кругу и позднее. В один из вечеров в кафе «Домино» (1919 г.) звучали есенинские четверостишия о поэтах. А. М. Сахаров вспоминал: «Следуют частушки о Блоке, Ахматовой, Кузмине, Василии Каменском и других. Он чередует их с деревенскими мотивами, ухарскими и подчас вульгарными:
Сапоги у нас простые (смазные),
Ножи кованые…
Мы ребята холостые,
Практикованные.
Эх, поп попадью
Переделал на бадью,
Руки-ноги отрубил,
В ж… пороху набил.
В зале слышен сдерживаемый смех, и вдруг раздается хохот. Есенин смотрит, недоумевая. И начинает доказывать, что ничего дурного он не сказал, что это дурные мысли у слушавших, что слово это есть отглагольная форма имени существительного, происходит от слова «шепот». Хохот растет… Он бросает петь и уходит с эстрады» (Сахаров А. М. Обрывки памяти. Вступ. заметка, публ. и подготовка текста А. А. Козловского. — Журн. «Знамя». М., 1996, № 8, август, с. 173).
