В первой публикации отрывка IV («Зачем губить в унынии пустом...») в Галатее сохраняются особенности тютчевского синтаксиса — восклицательные знаки и многоточия в конце строк (9, 10, 16, 25, 28-й), вообще восклицательно-восторженные интонации (8, 34, 35-й строках). Заглавие — в скобках: («Из Фауста)», в то же время в начале стихотворения стоит слово «Фауст», обозначающее его дальнейший монолог, и пропуск трех строк, на которые указывают три ряда точек. В дальнейших изданиях пропуск строк не обозначен. В Совр. и дальнейших изданиях — расхождения с автографом: в 3-й строке: «Смотри, как хижины кругом»; 18-й: «И вдруг крыла таинственная мочь»; 21-й: «Передо мною день, за мною ночь»; 22-й: «У ног равнина вод — и небо над главою!»; 23-й: «Прекрасный сон... и суетный!.. прости!»; 26-й: «Но сей порыв, сие и вверх и вдаль стремленье»; 29-й: «И оживает в них порою». Печатный текст свидетельствует о модернизации тютчевской лексики: «ночь» — вместо «нощь», «вверх» вместо «ввыспрь», о выравнивании метра в 3-й строке, о внешне логическом упорядочении в 29-й строке.
Отрывок II («Кто звал меня?») опубликован в Изд. 1900 вместе с отрывком IV («Зачем губить в унынии пустом...»), и последний выдвинут на первое место (с цифрой «1»). Разночтения появились в 5-й строке: «Как! ты молил меня, как исступленный», в 6-й: «Да узришь лик, услышишь голос мой», 9-й: «Вдруг овладел, гигант, твоей душой?», 11-й: «Мир новый создала, взлелеяла, взрастила»; 18-й: «Проникнутый насквозь моим»; 23-й: «Событий бурю, житейский вал». Последние четыре строки в этом отрывке не были напечатаны.
Отрывок I («Звучит, как древле, пред тобою») — перевод первой сцены пролога на небесах, но Тютчев не назвал Рафаила, Гавриила, Михаила, участвующих в диалоге.
Отрывок II («Кто звал меня?..») — перевод части первой сцены— беседы Фауста с явившимся ему Духом.
Отрывок III («Чего вы от меня хотите») — перевод конца первой сцены, монолога Фауста.
Отрывок IV («Зачем губить в унынии пустом...») — перевод монолога Фауста из сцены «За воротами».
Отрывок V («Державный Дух! ты дал мне, дал мне все...») — перевод части сцены «Wald und Höhle» («Лес и пещера» — нем.), именно: монолога Фауста.
В письме поэта к И.С. Гагарину 7/19 июля 1836 г. сообщается: «По возвращении моем из Греции я принялся как-то в сумерки разбирать бумаги и уничтожил большую часть моих поэтических упражнений и лишь долго спустя заметил это. В первую минуту мне было несколько досадно, но я скоро утешил себя мыслью, что сгорела Александрийская библиотека. Тут был между прочим перевод первого акта из второй части Фауста, может быть, лучшее из всего...» Опираясь на это свидетельство, водяной знак на бумаге автографа — 1828, цензурную помету в Галатее, все отрывки можно датировать одним периодом жизни поэта — 1828–1829 гг.
Ж. «Пантеон» (1854. Т. XV. Кн. 6. Отд. IV. С. 10), назвав переводы Тютчева слабыми, имея в виду публикации в 45-м томе Совр., выразил неудовлетворение переводом монолога Фауста, выделив в отрывке IV строки 5–6-ю, искаженно процитировал 9–10-ю, 17–19-ю, 26–27-ю и резюмировал: «Признаемся, что, читая подобные стихи, мы подумали, не принадлежат ли они перу г-на Овчинникова, также переводившего Фауста» (В.К.).
Общим для всех отрывков является их философское содержание. Но форма различна: первый написан ямбом и непрерывной изометрической строфой с перекрестной рифмовкой, второй — полиметрическим размером (ямб, хорей, анапест) по сменяющим друг друга схемам (смежной, перекрестной и сплетенной) рифмовки с гетерометрическими строками, третий — ямбической стопой с нарушениями и по разнообразным схемам рифмовки (сплетенная, смежная, перекрестная), четвертый — ямбической стопой с витой рифмовкой, пятый — пятистопным ямбом с наращениями в женских окончаниях и без рифм.
Это разнообразие форм Тютчев воспроизводит лишь в общих чертах. Так, в Отрывке I полиметричная строка подлинника во второй октаве перевода уступает место строго выдержанной ямбической строке с наращением одного слога при женских рифмах, а вместо смежной перекрестной и сплетенной рифмовки оригинала используются только первые. Ямбическая стопа оригинала с колеблющимся количеством стоп в строке (от четырех до шести) при переводе третьего отрывка реализована с меньшими колебаниями, чем в подлиннике. В переводе четвертого отрывка размер оригинала и система рифмовки сохранены. В переводе пятого отрывка размер подлинника в основном выдержан, но все мужские окончания строк заменены женскими. Переводы Отрывков III, IV, V (каждый в отдельности) на три строки длиннее, чем их оригиналы. Однако, даже отступая в чем-то от формы оригинала, Тютчев передает впечатление, производимое мелодикой немецкого стиха, что позволяет считать его перевод адекватным с формально-функциональной точки зрения.
По степени близости к оригиналу в плане содержания стихи Тютчева также можно отнести к собственно переводу, может быть, за исключением только конца Отрывка II, который следует считать вольным переводом. В переводе данного фрагмента сильно смещены акценты. В оригинале Дух более деятелен, чем в переводе, в оригинале он ткет одеяние для божества на ткацком станке времени и близок Фаусту не просто неким «сродством неодолимым», как у Тютчева, а своей необычайной деятельностной активностью. И вообще мотив восхищения деятельным, активным началом мирозданья, ясный и громкий в оригинале, у Тютчева звучит приглушенно.
В какой-то степени это можно сказать и о переводе других образно-философских высказываний в оригинале. Вот первый отрывок:
Und Stürme brausen um die Wette
Vom Meer aufs Land, vom Land aufs Meer?
Und bilden wütend eine Kette,
Der tiefsten Wirkund rinds umher.
В подстрочном переводе звучит так:
И бури (штормы) бушуют, соревнуясь друг с другом,
(Идут) с моря на сушу, с суши на море
И в бешенстве своем образуют цепочку
Глубочайших воздействий вокруг себя.
Речь идет о причинно-следственных взаимосвязях в природе. У Тютчева же «бури... цепь таинственную вьют» — романтическая многозначительность.
Что касается стилистического аспекта перевода, то здесь можно отметить то, что мы наблюдаем и в других переводах Тютчева — стремление к высокому стилю, даже с помощью архаизмов. Особенно это заметно в тех случаях, когда для архаичного или возвышенного языкового средства была совершенно очевидная альтернатива в виде простого (нейтрального) слова. Так, в начале второго отрывка у Тютчева мы находим:
«Кто звал меня?» —
«О страшный вид!» —
«Ты сильным и упрямым чаром
Мой круг волшебный грыз недаром —
И днесь...» —
Твой взор меня мертвит.
У Гёте стоит слово «nun», которое соответствует столь же простому русскому слову «вот». Но Тютчев выбирает архаическое старославянское слово «днесь», которое усиливает торжественность, важность происходящего (Л.Л., М.М.).
* * *
(Из Шекспира)
<I. «Любовники, безумцы и поэты...»> <II. Песня>
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 4–4 об.
Первая публикация — Молва. 1833. № 8, 19 января. С. 29–30. Затем — Совр. 1854. Т. XLV. С. 3–4; Изд. 1854. С. 114–115; Изд. 1868. С. 72–73; Изд. СПб., 1886. С. 410; Изд. 1900. С. 436–437.
Печатается по первой публикации. См. «Другие редакции и варианты». С. 239.
Автограф свидетельствует о значительной работе переводчика. Первоначально в 1-й строке вторым словом было «поэты» («Любовники, поэты и безумцы...»), оно приближено к слову «любовники», и его дальнейшая перестановка на конец строки вызвана скорее всего рифмой («поэты» — «слиты»), однако и образ влюбленного поэта не очень близок Тютчеву (ср. «Пускай любить он не умеет...» — «Не верь, не верь поэту, дева...»). Мотив безумия, сделавшись центральным в первой строке, стал главным во всем стихотворном отрывке. Работа над 10-й — 11-й строками сводится к выделению слова «создаст» (вместо «вызовет»), созидательная роль воображения оказывается главной идеей. В следующей строке автор заменил образ «поэта перст» на «поэта жезл», таким путем вырисовывая романтически-сказочный образ поэта-волшебника, наделенного чудодейственным жезлом. Последние две строки в отрывке имели вид: «Их претворяет в лица и дарит / Теням воздушным имя и жилище!» (стало: «Их претворяет в лица и дает / Теням воздушным местность и названье!..»). Смысл строк и образ поэта стали более точными: «дарить» что-либо «воздушным теням» как-то слишком невероятно, но «теням» «дает... названье» — более правдоподобно. Образы последней строки стали более обобщенными (вместо «имя и жилище» стало «местность и названье»), усилился широкий романтический смысл строки.
