Эдуард Вениаминович Лимонов известен как прозаик, социальный философ, политик. Но начинал Лимонов как поэт. Именно так он представлял себя в самом знаменитом своём романе «Это я, Эдичка»: «Я — русский поэт».
О поэзии Лимонова оставили самые высокие отзывы такие специалисты, как Александр Жолковский и Иосиф Бродский. Поэтический голос Лимонова уникален, а вклад в историю национальной и мировой словесности ещё будет осмысливаться.
Вернувшийся к сочинению стихов в последние два десятилетия своей жизни, Лимонов оставил огромное поэтическое наследие. До сих пор даже не предпринимались попытки собрать и классифицировать его. Помимо прижизненных книг здесь собраны неподцензурные самиздатовские сборники, стихотворения из отдельных рукописей и машинописей, прочие плоды архивных разысканий, начатых ещё при жизни Лимонова и законченных только сейчас.
Более двухсот образцов малой и крупной поэтической формы будет опубликовано в составе данного собрания впервые.
Читателю предстоит уникальная возможность уже после ухода автора ознакомиться с неизвестными сочинениями безусловного классика.
Собрание сопровождено полновесными культурологическими комментариями.
Публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
«Ты возьми-ка меня, табуретка…»
Ты возьми-ка меня, табуретка,
посади на колено своё.
Это будет та самая радость,
от которой я раньше не пил.
Говоришь ты старинные речи
Держишь смутное тело моё
А когда я уйду в злые глины
ты застонешь, что нету его.
В потуханье дневного свету
нам случалось надолго молчать
Я не двигал себя, не качался
Укрупнённо ты будто спала.
Я в дремотную лёгкую яму
сел, живя, видя морды животных
А ты помнила землю пустую
ветер, тащущий только песок.
«Двигается туча над кустом…»
Двигается туча над кустом
и притихший низкий слабый дом
На трубе поставлен жёлтый дым
Я гляжу в окошко молодым.
Свежелобый, ни единый прыщ
моё тело прежде не пятнал
Тёплый старый ветер завивал
мои волосы, как будто плющ,
и стоял в саду прошедший стол
и на нём стакан гранёный
невлюблённый так себе и вёл,
будто я давно влюблённый.
Мерял я одежду целый день
В зеркале я жадно уловлял
что нужно́ моей фигуре счас
цвет который и каковый зал.
Но как стеариновый кусок
уж наполовину я оплыл
некий и так маленький листок
я в размерах сильно сократил.
Туча муча ходит под кустом
Соученики бегут с портфелем
Порыжевший слабый дом
Дым по крыше ровненько расстелен.
«В тогда, когда мы были звери…»
В тогда, когда мы были звери
ещё как молоды и по́тны
тогда хвосты ночных животных
ужасно били по бокам.
Мы слушали их плескот стоя
и набирая в груди страха
а по возложенному небу
шепча, шурша стремился змей.
«Имея щёки воздухом полны́…»
Имея щёки воздухом полны́
когда сезон морей дрожал вокруг
так пахнет лес на берегах страны
и этим же попахивает юг.
А были ль вы героем сна в лесу,
где красные стволы искривлены,
которые всегда лежат почти
и слушают мешание волны.
А девушку из вас кто раздевал
имеющую грудь такую как
имеет молодая дочь песка
прохладную, как песня моряка.
«Все аптеки как камень тверды…»
Все аптеки как камень тверды
и занявшись историей их
я столкнулся с шкафами судьбы
и с бритьём человечьих носов.
Пожелтели дома бедноты
На полу наших улиц пусто́
Только лязгает дверь в теплоту
да насядет на уши авто.
То машина вчерашнего дня
проходила стальна и чужая
А у каменной кладки стоял
мальчик, мальчик, её провожая.
чулочки фильдеперс тугой
весь в глубине зарос ногой
наполнен мягкой детской мясой
и за колено доведён
А выше белое и голо
смыкается и признак пола
дрожит открытый и воняя
в себя предметы призывая.
Ей маленькой тринадцать лет
играет голенькою попой
которую затем покрыть
кусочком шёлка быстро-резко
И вот ей юбка скрыла ноги
она довольна от того,
что увидали мы вдвоём
её зелёный цвет и первый.
«Мы с вами бедные бедны…»
Мы с вами бедные бедны
Мы с вами смертные странны
О третьем часе каждый шум
такую делает ужасность,
и даже кошка тихий зверь
и та как будто подползает.
«За то ночные волки плачут…»
За то ночные волки плачут
что чаще дети в Новый год
игрушки в уголок стащив
желают ждать часов со страхом.
По их глазам уж сон скользит
Они стряхнут его руками
и всяк не спит спящ сидит
и наблюдает за часами.
Поддёрнув курточку, рубашку
и пуговицу застегнув
в праздни́чных блёстках их мордашки
А волосы в серпантине
Уж высунулась ножка года
А вот живот его, рука
А на часах проклятье рода
тенью невидимой пока
Они живут в своём спокойном
Бобруйске в снеге и огнях
А сколько праздничных процессий
назавтра вертится в дверях.
«Была здесь чудная больница…»
Была здесь чудная больница
ведущая себя давно
Смотрели в окна бледны лица
худые очи, как вино,
и рты прокисшие дразнили
прошедших вдоль оград людей
а жирной ночью голосили
кричали и метались в ней.
Была здесь умная больница
а нынче запах сорных трав
над её прахом веселится
и он своим весельем прав…
Лишь в жаркий вечер полежать
придёт на сей пустырь бездомный
в замасленных своих штанах
белоголовый и огромный.
Карманный хлеб всегда жуя
лежа́, чеша́сь и улыбаясь
земли советской кикимо́р
заснёт он, с мухою играясь.
«Обступает меня жёлтый гул…»
Обступает меня жёлтый гул
и нашествие козьих племён
Сколько много вокруг обезьян…
В это утро Москва, как петух
Я одет во второе пальто
Из широких сырых рукавов
руки белые вьются вперёд…
и ошибочка и даже нет
можно радость сказать даже да
эти ткани, их много висит
весь Петровский пассаж,
