Генрих Гейне - Стихотворения. Поэмы. Проза

Прошли года! Но замок тот
Еще до сей поры мне снится.
Я вижу башню пред собой,
Я вижу слуг дрожащих лица,

И ржавый флюгер, в вышине
Скрипевший злобно и визгливо,
Едва заслышав этот скрип,
Мы все смолкали боязливо.

И долго после мы за ним
Следили, рта раскрыть не смея:
За каждый звук могло влететь
От старого брюзги Борея{161}.

Кто был умней — совсем замолк.
Там никогда не знали смеха.
Там и невинные слова
Коварно искажало эхо.

В саду у замка старый сфинкс
Дремал на мраморе фонтана,
И мрамор вечно был сухим,
Хоть слезы пил он непрестанно.

Проклятый сад! Там нет скалы,
Там нет заброшенной аллеи,
Где я не лил бы горьких слез,
Где сердце не терзали б змеи.

Там не нашлось бы уголка,
Где скрыться мог я от бесчестий,
Где не был уязвлен одной
Из грубых или тонких бестий.

Лягушка, подглядев за мной,
Донос строчила жабе серой,
А та, набравши сплетен, шла
Шептаться с тетушкой виперой.

А тетка с крысой — две кумы,
И, спевшись, обе шельмы вскоре
Спешили в замок — всей родне
Трезвонить о моем позоре.

Рождались розы там весной,
Но не могли дожить до лета, —
Их отравлял незримый яд,
И розы гибли до расцвета.

И бедный соловей зачах, —
Безгрешный обитатель сада,
Он розам пел свою любовь
И умер от того же яда.

Ужасный сад! Казалось, он
Отягощен проклятьем бога.
Там сердце среди бела дня
Томила темная тревога.

Там все глумилось надо мной,
Там призрак мне грозил зеленый.
Порой мне чудились в кустах
Мольбы, и жалобы, и стоны.

В конце аллеи был обрыв,
Где, разыгравшись на просторе,
В часы прилива в глубине
Шумело Северное море.

Я уходил туда мечтать.
Там были безграничны дали.
Тоска, отчаянье и гнев
Во мне, как море, клокотали.

Отчаянье, тоска и гнев,
Как волны, шли бессильной сменой, —
Как эти волны, что утес
Дробил, взметая жалкой пеной.

За вольным бегом парусов
Следил я жадными глазами.
Но замок проклятый меня
Держал железными тисками.

Брось свои иносказанья
И гипотезы святые!
На проклятые вопросы
Дай ответы нам прямые!

Отчего под ношей крестной,
Весь в крови, влачится правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?

Кто виной? Иль воле бога
На земле не все доступно?
Или он играет нами? —
Это подло и преступно!

Так мы спрашиваем жадно
Целый век, пока безмолвно
Не забьют нам рта землею…
Да ответ ли это, полно?

Висок мой вся в черном госпожа
Нежно к груди прижала.
Ах! Проседи легла межа,
Где соль ее слез бежала.

Я ввергнут в недуг, грозит слепота, —
Вот как она целовала!
Мозг моего спинного хребта
Она в себя впивала.

Отживший прах, мертвец теперь я,
В ком дух еще томится, —
Бьет он порой через края,
Он рвет, и мечет, и злится.

Проклятья бессильны! И ни одно
Из них не свалит мухи.
Неси же свой крест — роптать грешно,
Похнычь, но в набожном духе.

Как медлит время, как ползет
Оно чудовищной улиткой!
А я лежу не шевелясь,
Терзаемый все той же пыткой.

Ни солнца, ни надежды луч
Не светит в этой темной келье,
И лишь в могилу, знаю сам,
Отправлюсь я на новоселье.

Быть может, умер я давно,
И лишь видения былого
Толпою пестрой по ночам
В мозгу моем проходят снова?

Иль для языческих богов,
Для призраков иного света
Ареной оргий гробовых
Стал череп мертвого поэта?

Из этих страшных, сладких снов,
Бегущих в буйной перекличке,
Поэта мертвая рука
Стихи слагает по привычке.

Цветами цвел мой путь весенний,
Но лень срывать их было мне.
Я мчался, в жажде впечатлений,
На быстроногом скакуне.

Теперь, уже у смерти в лапах,
Бессильный, скрюченный, больной,
Я слышу вновь дразнящий запах
Цветов, не сорванных весной.

Из них одна мне, с юной силой,
Желтофиоль волнует кровь.
Как мог я сумасбродки милой
Отвергнуть пылкую любовь!

Но поздно! Пусть поглотит Лета
Бесплодных сожалений гнет
И в сердце вздорное поэта
Забвенье сладкое прольет.

Да, ты оправдана судом
Неумолимого рассудка.
«Ни словом, — приговор гласит, —
Ни делом не грешна малютка».

Я видел, корчась на костре,
Как ты, взглянув, прошла спокойно.
Не ты, не ты огонь зажгла,
И все ж проклятья ты достойна!

Упрямый голос мне твердит,
Во сне он шепчет надо мною,
Что ты мой демон, что на казнь
Я обречен тобой одною.

Он сети доводов плетет,
Он речь суровую слагает,
Но вот заря — уходит сон,
И обвинитель умолкает.

В глубины сердца он бежит,
Судейских актов прячет свитки,
И в памяти звучит одно:
Ты обречен смертельной пытке!

Меня не тянет в рай небесный, —
Нежнейший херувим в раю
Сравнится ль с женщиной прелестной,
Заменит ли жену мою?

Мне без нее не надо рая!
А сесть на тучку в вышине
И плыть, молитвы распевая, —
Ей-ей, занятье не по мне!

На небе — благодать, но все же
Не забирай меня с земли,
Прибавь мне только денег, боже,
Да от недуга исцели!

Греховна суета мирская,
Но к ней уж притерпелся я,
По мостовым земли шагая
Дорогой скорбной бытия.

Я огражден от черни вздорной,
Гулять и трудно мне и лень.
Люблю, халат надев просторный,
Сидеть с женою целый день.

И счастья не прошу другого,
Как этот блеск лукавых глаз,
И смех, и ласковое слово, —
Не огорчай разлукой нас!

Забыть болезни, не нуждаться —
О боже, только и всего!
И долго жизнью наслаждаться
С моей женой in statu quo.[12]

На смертном ложе плоть была,
А бедная душа плыла
Вне суеты мирской, убогой —
Уже небесною дорогой.

Там, постучав в ворота рая,
Душа воскликнула, вздыхая:
«Открой, о Петр, ключарь святой!
Я так устала от жизни той…
Понежиться хотелось мне бы
На шелковых подушках неба,
Сыграть бы с ангелами в прятки,
Вкусить покой блаженно-сладкий!»

Вот, шлепанцами шаркая, ворча,
Ключами на ходу бренча,
Кто-то идет — и в глазок ворот
Сам Петр глядит, седобород.

Ворчит он: «Сброд повадился всякий —
Бродячие псы, цыгане, поляки,
А ты открывай им, ворам, эфиопам!
Приходят врозь, приходят скопом,
И каждый выложит сотни причин, —
Пусти его в рай, дай ангельский чин…
Пошли, пошли! Не для вашей шайки,
Мошенники, висельники, попрошайки,
Построены эти хоромы господни, —
Вас дьявол ждет у себя в преисподней!
Проваливайте поживее! Слыхали?
Вам место в чертовом пекле, в подвале!..»

Брюзжал старик, но сердитый тон
Ему не давался. В конце концов он
К душе обратился вполне сердечно:
«Душа, бедняжка, ты-то, конечно,
Не пара какому-нибудь шалопаю…
Ну, ну! Я просьбе твоей уступаю:
Сегодня день рожденья мой,
И — пользуйся моей добротой.
Откуда ты родом? Город? Страна?
Затем ты мне сказать должна,
Была ли ты в браке: часто бывает,
Что брачная пытка грехи искупает:
Женатых не жарят в адских безднах,
Не держат подолгу у врат небесных».

Душа отвечала: «Из прусской столицы,
Из города я Берлина. Струится
Там Шпрее-речонка, — обычно летом
Она писсуаром служит кадетам.
Так плавно течет она в дождь, эта речка!..
Берлин вообще недурное местечко!
Там числилась я приват-доцентом,
Курс философии читала студентам, —
И там на одной институтке женилась,
Что вовсе не по-институтски бранилась,
Когда не бывало и крошки в дому.
Оттого и скончалась я, и мертва потому».

Воскликнул Петр: «Беда! Беда!
Занятие это — ерунда!
Что? Философия? Кому
Она нужна, я не пойму!
И недоходна ведь и скучна,
К тому же ересей полна;
С ней лишь сомневаешься да голодаешь,
И к черту в конце концов попадаешь.
Немало, наверно, и твоя Ксантупа{162}
Пилила тебя из-за постного супа,
В котором — признайся — хоть разок
Попался ли ей золотой глазок?
Ну, успокойся. Хотя, ей-богу,
Мне и предписано очень строго
Всех, причастных так иль иначе
К философии, тем паче
Еще к немецкой безбожной вашей,
С позором гнать отсюда взашей, —
Но ты попала на торжество,
На день рожденья моего,
Как я сказал. И не хочется что-то
Тебя прогонять, — сейчас ворота
Тебе отопру…
Живей — ступай!..
Теперь, счастливица, гуляй
С утра до вечера по чудесным
Алмазным мостовым небесным,
Фланируй себе, мечтай, наслаждайся,
Но только — помни, не занимайся
Тут философией, — хуже огня!
Скомпрометируешь страшно меня.
Чу! Ангелы поют. На лике
Изобрази восторг великий.
А если услышишь архангела пенье,
То вся превратись в благоговенье.
Скажи: «От такого сопрано — с ума
Сошла бы и Малибран{163} сама!»
А если поет херувим, серафим,
То поусердней хлопай им,
Сравнивай их с синьором Рубини,
И с Марио, и с Тамбурини.
Не забудь величать их «eccelenze»,[13]
Не премини преклонить коленце.

Попробуйте, в душу певцу залезьте, —
Он и на небе чувствителен к лести!
Впрочем, и сам дирижер вселенной
Любит внимать, говоря откровенно,
Как хвалят его, господа бога,
Как славословят его премного
И как звенит псалом ему
В густейшем ладанном дыму.

Не забывай меня. А надоест
Тебе вся роскошь небесных мест, —
Прошу ко мне — сыграем в карты,
В любые игры, вплоть до азартных:
В «ландскнехта», в «фараона»… Ну,
И выпьем… Только, entre nous,[14]
Запомни: если мимоходом
Бог тебя спросит, откуда ты родом
И не Берлина ли ты уроженка,
Скажи лучше — мюнхенка или венка».