РОССИЯ
Яд ностальгии вновь, как много лет назад,
Овладевает мной: я зол и резок в споре,
Насмешлив, суховат, язвителен в укоре,
И в мыслях у меня сомненье и разлад.
Встают сквозь мутный бред властней во много крат
Россия Белого — пылающее море,
Россия Тютчева — смирение и горе,
Россия Гоголя — смятение и ад.
Кто перечислит мне все эти отраженья?
Напрасно силится найти воображенье
В мельканьи призраков свет вечного лица.
Но отгоняю прочь приниженное чувство.
Неоценимый дар — вглядеться до конца
В лик Родины своей через ее искусство.
Прозрачный колокол из крепкого стекла,
Во тьму опущенный — холодную, морскую…
Над ним заботливо пучина залегла:
Я в нем живу, работаю, тоскую —
И келья мне подводная мила.
В луче прожектора резвятся вереницы
Рыб экзотических, а водорослей сеть
Легла решеткою загадочной темницы
На стекла, прочно вправленные в медь,
Узорной тенью пала на страницы…
Знак обреченности? Но я ведь не беглец,
И одиночеству не угрожают звезды, —
Что им бездонная тоска пустых сердец?
Но кто-то медленно выкачивает воздух
Из колокола — близок мой конец…
Погибнет мир, который мною создан.
Бледен был солнца восход.
Холоден мертвый рот.
И волны ласкали прохладное тело.
Сирена из пены смотрела и пела
О розовых лунах в прозрачной воде,
О плясках веселых чешуйчатых дев,
О черных килях горделивых фрегатов,
О смуглых, задумчивых, мертвых пиратах,
Лежащих на дне среди веток коралла…
Волна прибегала, волна убегала,
Целуя хвостатого тела извивы.
И плачет сирена: как люди красивы,
Зачем же всегда они так молчаливы?
Но бледен был солнца восход,
Холодным был мертвый рот.
«В желтом пламени песков…»
В желтом пламени песков,
В голубых зыбях морей
Скрыто в темноте веков
Сердце памяти моей.
Ненависть родней любви,
Чаще роз растут шипы.
Ночи в пытках, дни в крови,
И огонь костров шипит.
Пламя лижет мрамор тел,
Дымом вьется в волосах.
Чей-то голос сладко пел,
В чьих-то радостных глазах
Засверкавшая слеза.
Чей-то вздох, что улетел
В облачные небеса.
Призраки забытых снов
Крыльями шуршат над Ней,
В желтом пламени песков,
В голубых зыбях морей.
Скала, поднявшаяся над простором
Тайги зеленой, сумрачных долин,
Коней небесных голубых равнин
За гривы облаков в движеньи скором —
Не удержать влюбленным в солнце взором.
Лишь кедр — угрюмый старый исполин,
Откинув пряди вековых седин,
Любуется их сумасшедшим хором.
И нежатся на скалах теплых тигры,
В свои таежные играя игры,
Изюбри настороженные бродят,
Девичьими глазами смотрят козы.
Но иногда здесь пули цель находят,
И кровь в траве цветет роскошной розой.
Клубятся космами седыми,
Лохматой сизой бахромой
Безгласые, глухие дымы
За исчезающей кормой.
За облаком закатно-алым
Изгибами драконьих лап
Ползет движением усталым
Просвечивающая мгла.
Слабеет, исчезает в небе,
Лишь облака и волн раскат…
И кажется, вся жизнь, как небыль,
Как дым, растаявший в закат.
4 апреля 1945
Ноет шарманка и дети визжат
В воздух взмывают роскошные кони.
У балагана подпорки дрожат,
Цепи скрипят от веселой погони.
Взрослые тоже несут пятаки
В круг увлекающих пестрых качелей,
И, разгоняясь, летят седоки
За полосатый брезент карусели.
Шумной, хохочущей, шалой гурьбой
Носятся — только не долго гулянка!
«Крутится, вертится шар голубой», —
Смехом сквозь слезы взывает шарманка.
Ничего не осталось. Но в дали,
В неизвестность и тьму, но вперед
Темный ангел последней печали
Устремляет свой острый полет.
И над временем в сумрак лиловый —
Пусть венчают страданье венцом —
Поднимается тенью суровой
Человек с полумертвым лицом.
Сад в цвете яблонь, в белой пене,
И дверь раскрыта на балкон.
«Сойди», — зовут меня ступени…
Сад в цвете яблонь, в белой пене,
Восторг душистых снов сирени
И первый царственный пион.
Сад в цвете яблонь, в белой пене,
И дверь раскрыта на балкон.
* * *
О чаша солнечной эмали,
Ты до краев полна хмельным.
Судьбой начертаны скрижали…
О чаша солнечной эмали,
Я разобью тебя сама ли,
Прильну ль к тебе, отдам другим.
О чаша солнечной эмали,
Ты до краев полна хмельным.
* * *
Смотреть на буйный сад весенний
И медлить, медлить, не входить…
Боится сердце совершений.
Смотреть на буйный сад весенний
Пить гамму красок, ощущений.
Сплетать в одно двойную нить.
Смотреть на буйный сад весенний
И медлить, медлить, не входить.
Дыханье жгучее обманных снов пустыни,
Но путник сладостной надеждою влеком:
Спасение дает издревле и доныне
Из камня сложенный прохладный водоем.
Для всех прозрачных струй доступна благостыня.
Создавший спит давно в песках глубоким сном,
Но дело рук его, живой любви святыня,
Горит сквозь мрак веков немеркнущим огнем.
Сверкающей игрой волшебного обмана
В скитаниях земных встает фата-моргана,
Но лишь безумные ее приемлют власть:
Неисчерпаемо, таинственно-глубоко;
Колодезь мудрости, учение пророка,
И смертным всем дано к воде его припасть.
В вечерних сумерках, когда закат погас,
Я долго шла пустынною дорогой.
Безмерный вид полей, как будто в первый раз,
Мне душу поразил своей печалью строгой.
Как странно обнажен, как скуден их простор,
Как, распростершись ниц, земля нага и сира…
Не в них ли в этот час, как жалобный укор,
Вселяется душа тоскующего мира?
Харбин
«Жизнь мнится мне неверной и случайной…»
Жизнь мнится мне неверной и случайной,
От тени тенью, отраженьем снов,
Пустой мечтой, игрой необычайной,
Насмешкою неведомых богов.
Все ж смутно жду минуты откровенья.
О, дай ответ, единственный, простой!
Дозволь постигнуть тайное значенье
И тайный смысл судьбы моей земной!
Но дни идут — и тяготит молчанье.
Все строже взгляд, печальнее лицо.
Ненужное, мучительное знанье,
Бессильное разъять зловещее кольцо!
В лицо нам ветер бьет упругий и порывный,
Рожденный нынче югом на заре…
Мне внятен глас его, тревожный и призывный,
Будящий Май в железном Ноябре.
Какая острота!.. На грани увяданья,
В преддверьи дней томления и мук
Вдруг уловить весны нежнейшее дыханье,
Начала и концы в один сомкнувши круг.
