ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА («Из зеленой воды поднималась рука золотая…»)[299]
Из зеленой воды поднималась рука золотая,
Устремлялась вперед, увлекая плечо за собой,
И скрывалась, плеснув; и тогда появлялась другая
И за первой гналась, занесенная над головой.
Как русалка смеясь, ты за поручни трапа схватилась,
Возбужденно дыша, поднялась по ступеням легко,
На ладони мои голубая вода заструилась,
Золотая вода с твоего голубого трико.
Ты сказала: «Ну вот… завтра утром. Придете проститься?
И хотите ли вы, чтоб писала я вам иногда?
Впрочем, вечер велик… С вами лодка… И может случиться,
Что последняя ночь не отпустит меня никуда».
Я ответил: «О нет! Ни прощания у парохода,
Ни открыток с чужих и неведомых мне островов,
Что напрасно таить? Нам обоим нужнее свобода;
Чтобы вас сохранить, я навеки проститься готов».
«Хорошо!» — И легко я пожал загорелую руку
И ладейка моя закачалась на синей волне.
Так бестрепетно мы обрекали себя на разлуку,
До сих пор этот час горькой музыкой слышится мне.
И, кивнув головой, ты исчезла в стеклянной кабине,
Где английская речь, где кому-то визжал граммофон.
Море млело в заре. Над его безмятежной пустыней,
Темно-синей уже, опаленно синел небосклон.
Очерк яхты чернел, уплывал, умалялся печально.
Я всё ждал, сторожил, не появится ль твой силуэт,
А за лодкой моей, за кормою, звеневшей хрустально,
Расплываясь, бежал золотой и сияющий след.
Он пылал, он горел — так случается часто в июле,
С легких весел моих падал жидкий огонь голубой,
Друг для друга тогда мы с тобой навсегда потонули
В нарастающей тьме ночи огненной и колдовской.
Но как мужественно это пение мудрой печали,
С ней и жить хорошо, с нею будет легко умирать.
А иначе случись, мы бы счастливы были едва ли,
Да и этих стихов никогда бы мне не написать!
ПЬЯНЫЙ ВИЗИТЕР («У твоей звоню я двери…»)[300]
У твоей звоню я двери,
В снежных хлопьях весь.
Заблудившийся, я верю,
Что еще ты здесь.
Что любимый голос встретит,
Голос стольких клятв,
Что всю душу мне осветит
Засиявший взгляд,
Что опять отдамся взгляду,
Счастью моему,
И войду, и рядом сяду,
Крепко обниму.
Ожиданья срок огромный,
Тяжесть мигов-гирь…
Почему за дверью темной
Не твои шаги?
Кто глумится, брызнув светом
В щель дыры дверной,
Говорит, что «В доме этом
Нет давно такой»?
Знаю, знаю! Снова бреду
Отданный во власть,
Я хочу хотя бы к следу
Милому припасть.
Ах, не так ли пес отсталый
Ищет милых ног?
Хоть на срок пустите малый
Через ваш порог!
Запах счастья, зов единый
Я в душе таю,
Потерявший господина,
Госпожу свою!
И, единственный из множеств,
Изо всех — один,
Он рассеяться не может
В пустырях годин.
Прочь с дороги! В вашем склепе
Сонм моих потерь!
Но с железным лязгом цепи
Пасть смыкает дверь.
«Сумасшедший, или пьяный!» —
Говорят за ней,
И пылает круг багряный
В голове моей.
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ («Был яркий полдень. Обжигало…»)[301]
Был яркий полдень. Обжигало
Морозом непокрытый лоб.
Медлительно толпа шагала.
Серебряный качался гроб.
Звучал высокий голос в хоре,
Взлетал и, улетая, гас, —
Так чистый плач взносило горе
В последний расставанья час.
Затихла улица тревожно,
Настороженно замерла, —
В любое сердце осторожно
Входила острая игла.
Как раскаленное железо,
Терзал вопрос сердца людей:
Зачем жестоко перерезан
Цветущий стебель юных дней?
Печать тоски была на лицах,
И был мороз, и полдень был…
И ветер смерти на ресницах
У женщин слезы леденил…
ЧАСОВЩИК («Зимний день светил в окошке скупо…»)[302]
Зимний день светил в окошке скупо.
Я издрог — пришел издалека.
…Лобзик, сверла, верстачок и лупа, —
Оловянный глаз часовщика.
Мучила какая-то забота,
Тягостью большое обременя.
Жаловался я, а он работал,
Слушая внимательно меня.
А потом, расстроенный рассказом,
В огорченные мои глаза
Заглянул своим стеклянным глазом
И, качая головой, сказал:
«Вы в скитаньях — маленькие дети,
Нам бы вечный сетовать черед,
Ибо скоро два тысячелетья,
Как рассеян избранный народ.
Обмелело, расплескалось море,
Но всё так же солоно оно:
Наше горе — это ваше горе,
Лишь тысячелетнее оно
И в трущобах всякого изгнанья
С нищетой лохмотьев и прорех —
Слышен голос древнего рыданья
С тростниковых вавилонских рек».
И умолк. И на металл направил
Острие скрипящего резца…
Был лобастый, как апостол Павел,
Часовщик с глазами мудреца.
ВЕЛИКИМ ПОСТОМ («Как говорит внимательный анализ…»)[303]
Как говорит внимательный анализ,
За четверть века беженской судьбы
(Не без печали и не без борьбы)
От многого мы всё же отказались.
Но веру нашу свято мы храним,
Мы прадедовский бережем обычай,
И мы потерь не сделали добычей
То, что считаем русским и святым.
Хотя бы взять начальные недели
Вот этого Великого поста:
Мы снова у подножия Креста,
Постимся мы… говеем, отговели.
Чем нам трудней, тем крепче вера в нас.
И в этом, думается, наша сила:
Как древних предков, нас благословила
Твоя рука, Нерукотворный Спас!
С какою бы гримасою суровой
Грядущий день ни выходил из тьмы.
Но русской вере не изменим мы
И не забудем языка родного!
ЖЕНА ГУСАРА («Говорит она, что ей тридцать лет…»)[304]
Говорит она, что ей тридцать лет,
Но, конечно, ей много больше.
Первый муж ее был лихой корнет —
Он изрублен на Стыри в Польше.
И она бледна, и больна она,
И не любит второго мужа.
Если есть вино, так, пьяным-пьяна,
Она песней о прошлом тужит.
Это песнь о тех, кто всегда удал —
И в любви, и в бою, и в чаре.
Первый муж ее часто ей певал
О лихом молодом гусаре.
И оставил он молодой жене
Эту песнь о себе на память,
И она ее и тебе, и мне
Запевает, блеснув глазами.
Но уж голос хрипл у нее, больной,
И мне кажется в ночь хмельную,
Будто сам мертвец за ее спиной
Воет песнь свою полковую.
И уж скоро он на коне лихом
За любимой примчит подругой,
И следы коня на пути ночном
Захлестнет голубая вьюга.
И умчит она, удальцу верна,
От проклятой нужды-болезни.
Так в последний раз пропоет струна
Молодецкой гусарской песни.
Верность есть в любви, верность есть в бою,
Нет у Бога прекрасней дара.
В ледяной земле спит в чужом краю
Молодая жена гусара.
О СТАРОМ МАСТЕРЕ («Не рыцарь, неловкий латник…»)[305]
Не рыцарь, неловкий латник,
Поднявший меча тягло…
О, сколько их в битве братней
В веках позади легло!
Не он, заблестев кистями,
К губам поднимал трубу, —
Железным доспехом стянут,
Он верил и нес судьбу.
Огонь, и стрела, и плаха!..
К сиянью зорь и звезд
Гремел он, не зная страха,
И был молчалив и прост.
И всё же он сделал много
Он тайну, сгибаясь, нес.
И скажет улыбка Бога:
«О, добрый каменотес!»
И вихрем его поднимет
К тропам золотых планет,
А там, высоко над ними, —
Ни жизни, ни смерти нет.
ОТ ДРУГА («Возле печки обветшалой…»)[306]
