Ознакомительная версия.
Из угла в угол быстро ходили три живые женщины — то одна, то другая что-то говоря громко и взволнованно, иногда не говоря ничего. Остальные за ними, скрипя паркетом.
Спустя какое-то время после того, как все разошлись, качели, наконец, замерли. Сдвинутые с места нечаянным толчком чьей-то вялой ноги, но с прежним застывшим упорством все еще тянулись вверх плечи, и голова, и восторженная почему-то улыбка из неизвестного легкого материала.
Дверь бунгало распахнута,
аркою — занавес, хоть и не в театре,
открывший просцениум
с парой шезлонгов.
Дальше — разно:
деревьев нечастых
навстречу друг другу косые тела и обрубки,
с ощутимым дыханьем невидного моря
за спиной,
и с фигуркою в платье бледно-сиреневом,
едва различимой на фоне белесого неба.
Быть может, она еще встанет, и кланяться будет,
руки к сердцу прижав, под рукоплескания зала
много раз:
в мазках акварели,
в уколах мозаичных,
и в разводах любви наркотически-пестрых
и что там еще предлагает «редактор картинок»,
может, встанет, воскреснет —
но все же: поймав в перекрестье стволов,
я убью свою память о лете
зимой своей осени.
Отсутствие дня превращает ночь в единственную реальность, а само различие между ними — в еще сохранившуюся привычку недавнего прошлого.
Краски воображаемого дня неизменнны; темнота скрывает, как истлевает лохмотьями белая ткань такого низкого неба.
Зеркало мгновенными шутовскими мазками меняет собственное выражение, растягивая губы в той самой улыбке, хмуря брови и морща лоб. Зеркало сохраняет эти морщины как последний вариант, когда напротив остаются только пустая вешалка и кусочек входной двери.
Пальцы прищелкнули вдоль колеса
Рулевого. Кольцо золотое вросло.
Шесть восьмых. Застеколье бубнит.
Наверно, восточная.
Красен «ауди», четырехкратно блестит,
А я молча прислушаюсь
И перейду на другой тротуар,
Пока светофор.
Нет, не smoke on the water —
Над асфальтом нагретым
Лишь марево виснет.
Мои руки легонько
Простукали
Блюза квадрат.
Жму на газ.
Неужели just разница вкусов?
За несколько секунд, разделившие два снимка, все стали немного старше: дерево, вино в бокалах, музыканты, Summer time, я и даже ты. А времена, ветвясь, тщетно пытаются переплестись, исчезая друг в друга сквозь обрезанный край фотографий.
Старый дворик. вид с улицы
В каменную полукруглую рамку вставлен небольшой натюрморт. Немного оптимистичного солнца поверх плюща поверх окон поверх чьей-то жизни, наблюдающей, словно из прошлого, окружающие перемены — в рамках полукружья. Впрочем, старый автомобиль вполне еще может увезти — мимо мусорных баков, в толкотню тянущихся вверх этажей.
Черным семенем сыпет в кармашек на юбке старик на углу — неблагообразен,
Неважно одет. Может быть, ждет старик лишь односторонних оказий,
Чтоб напомнить тому, кого нет, о себе, горемычном, лишенном дезодоранта и мыла.
Несуществующий адресат, наверное, бросит в корзину очередной и постылый
Клочок с лицемерной, несмелой мольбой, до поры обращая свой взгляд
На межстрочия млечные тропы, таящие только надежду,
Что нарядные, но и непрочные, черного цвета одежды,
Или что там еще предлагает конфессиональный обряд,
Пока не нужны. Адресат ненавидит обычную почту, предпочитая Net,
Иллюзорную сеть иллюзорных богов и богинь, зависающих в чате,
Но старик так отстал, но старик так устал, и времени нет
У него. А время так просто купить и надеть, словно платье.
И компьютера сонного звездное небо дробя
(Разделенные точками недорогие игры в тебя:
Три раза по два обращенья к тебе, смерть, и com),
Эмбрионы подсолнуха съешь. А заплачешь по ком?
Облака: вновь белые, легкие, недосягаемые; провода над улицей провисли под тяжестью вчерашних туч.
Листва словно спускается с неба сияющим водопадом, но все же тщетны попытки солнца скрыть роль ботаники в создании нежного трепета. Скромная опора дендро-шоу, по недоразумению ставшая жаргонным омонимом пистолета, из последних сил держит фокус под прицелом хилого объектива «мобильной» фотокамеры.
А пыль, грязь и арматура — остались у меня за спиной.
Судьба иронии, или почти сорок
Капли падают на паркет. Вчера состоялась. Деревянная спинка проглядывает из — под красно-бело-синей махровой чересполосицы. Пар подымается над пустым стаканом. Новая партия вагонов метро.
Желто-зеленая занавеска скрывает хмурое утро. Запотевшее зеркало с трудом повторяет кусочек экрана и ключи от машины на полке.
Лужица на кафеле. Участников из семнадцати стран. Сине-белая махровая куча полностью закрыла красный пластмассовый круг. Мокрая пола свисает углом. Пар подымается над полупустой чашкой. Скоро выйдет на линии. Рассеянным пальцем оставлена надпись на оконном стекле. Чехол от зонта.
Тридцать девять метров и сорок два сантиметра, разделяя по вертикали сухой мрамор и мокрый асфальт, гасят грохот вагонных колес и шуршание шин.
А если ты скажешь, что ты не я,
Что времени слишком много прошло,
Тебе возражу: мы — одна колея.
И когда-то прогромыхал эшелон
От тебя и ко мне, полный трудных слов.
Шесть вагонов немецких на электричестве
Пересекали пространство персидских ковров,
Шесть важнейших богов твоего язычества.
Я уехал давно. Ты остался играть,
В темной комнате полузаметным призраком.
Я скучал, и роман я решил написать
О тебе, о себе, о паровозной искорке
Сто девяносто глянцевых прямоугольников смотрят в потолок одинаковым взглядом одинаковых черных глаз, сплошь покрывая толстый ковер. Строй паркетин, косящих в разные стороны, заходит под ровный бумажный край, в равнодушной темноте продолжая свой марш.
Мозаика на полу постепенно теряет свою однородность, проявляя все больше различий в улыбках и взглядах.
Ковер смеется двумя сотнями смехов, разрываясь на две сотни частей; сеть трещин бежит по скрытому зеркалу потолка.
Шесть тысяч и десять, разделенные, смотрят в такое же количество чужих потолков. Лакированная поверхность журнальных столиков охраняет их изначальную бумажную гладкость, но даже случайное падение уткнувшегося в очередной ковровый орнамент, придавленного множеством печатных строк лица не меняет его прищура и улыбки. Глянцевый прямоугольник водворен на прежнее место; гаснет свет, удаляются за стену чьи-то шаги, а крупным планом застывшее лицо все так же обращено куда-то вверх, в сторону от невидимого объектива, не замечая наступившей ночи, оставаясь в гильотинированном солнечном дне.
Семь тысяч мнимых подобий.
Вторая попытка духовного трансвестизма
Ах, зачем ты целуешь мои обожженные плечи?
Я просила тебя десять раз — или даже двенадцать —
Не касаться артериальных моих междуречий,
Тонкокожих равнин. Ты рискуешь зазнаться,
Как один казначей, не так далеко от Евфрата
Преувеличивший цену и ценность садового поцелуя.
Заработав лишь на чужие могильные траты,
Оказался плохим. Человеком, ласкающим деву не злую,
Но лежащую в солнечной ванне от головы и до ног,
Тебе нравится быть. Этой девы не беспредельно молчанье,
И не вечно терпенье, с которым горячий языческий бог
Смотрит на поцелуй, с головой выдающий желанье
Ее выдать суду фарисейски горячего душа.
Может быть, что на следующий раз я, не выдержав, встану
Под воду, и бога предам. Но поцелуи твои станут суше,
Когда
неравномерность загара откроет души моей рану,
И тогда — ты раскаешься в том, что увидел под солнцем меня.
Все, что вы знаете, но спрашиваете все равно
Экзаменатор был худой, высокий, с трубкой. Ассистент — тоже высокий, с большими усами и в дымчатых очках. Рядом сидел еще третий — самой обычной внешности: среднего роста, крепкого сложения, с широким лицом, толстой шеей. И усы самые обыкновенные. В экзамене он участвовать, по всей видимости, не собирался.
Ознакомительная версия.
