Ознакомительная версия.
Лузитания в Латинском квартале
Один!
Ах, горе лузитанцу, горе:
Изведав гнев морских глубин,
Приплыл издалека, с собой в раздоре, —
Не любящим пришёл и не любимым, —
Апрель в октябрьском сумрачном уборе!
Уж лучше плыть в Бразилию, за море,
Солдатом быть, скитаться пилигримом…
Дитя и юноша, я жил в молочной башне,
Которой равных – нет[7]!
Оливки зрели, а на тучной пашне
Цветы льняные голубили свет.
Святой Лаврентий мельницы крутил[8],
Что крыльями махали мне вослед…
Коровы белые, сам Бог им позлатил
Крутые бедра, молоко давали,
А козочки – нарядней щеголих,
Овечек стадо: ты найдёшь едва ли
Белее шерсти, чем была у них.
Антонио пастух был им прилежный:
Я с ними в горы шёл, где травы зеленей,
Часы текли, текли в простор безбрежный,
Платок я расстилал среди камней,
В компании своих любимец милых,
Для ужина в горах, где всё видать далече,
Просторен зал, и звёзды в нём как свечи.
А все питомицы мои – так непорочны,
Сродни моей, я знаю, кровь в их жилах,
Ах, братства узы между нами прочны!
Столь чистыми они созданиями были,
Что только им недоставало речи…
Когда же в церкви к Троице звонили,
Меня овечки часто окружали:
Разумнейшие очи человечьи.
Молился я… Они мне подражали…
Дитя и юноша, я жил в молочной башне,
Которой равных – нет!
Посевов льна разлив лазоревый на пашне…
Но миг – и рухнул замок мой под грузом бед!
Оливковые высохли деревья,
Коровы пали, нет моей отары,
Закончились счастливые кочевья…
А крылья мельниц – сломаны и стары.
Какая грусть! Судьба – как дом в разоре.
Уж лучше быть безумным, быть увечным,
Уж лучше быть слепцом, идти босым по снегу…
Ах, горе лузитанцу, горе!
Он мельницу принёс в мешке заплечном.
Когда-то двигала её вода Мондёгу[9],
Сегодня крутят крылья воды Сены[10]…
Черна её мука! черней угля…
Молитесь за того, чьи думы неизменны:
За мельника тоски…
О, ты, моя земля,
Моя земля, заполненная светом,
Земля, которую давно заколдовали,
Ты – в полнолуние, ты – в дождь тишайший летом,
Повозки, что в полях заночевали,
Скрипящие повозки и волы,
Поющая в тумане утра жница,
И чёрных тополей надменные стволы,
Июльского рассвета багряница,
Стирающие простыни на речке девы,
И колокольный звон, что заполняет небо!
Что сталось с вами? Где вы, где вы?
Вы, те, что тесто месите для хлеба,
Вы, булочницы деревень окрестных,
Старушки, что сидят у пряслица зевая,
В седых кудрях в своих каморках тесных,
И рыбаки, что ловлю затевая,
Наладят сети, полные крючков…
О, чёрный бык меж красными плащами!
Его рога и блеск его зрачков!
И зрители в домах, окутанных плющами…
О, праздник Путника – Сеньора Вианданте[1],
Процессия под звук мелодий плавных,
Аббата два, сеньоры д’Амаранте
Три выводка племянников их славных!
Мой плащ студенческий – нарядов всех милей!
Аве-Марии зорь – печальные напевы!
Озябший город между чёрных тополей!
Спят бедняков дома, луне в тиши внимая…
Дорога из Сантьяго! Сет-Эштрéлу!
Мыс Мира[2]! Ты, Морéйра д’Мáйя[3]!
О, крепость Липп[4]! я вижу цепкую омелу,
Во рве морской укроп, чьи стебельки упруги,
А губернатор подстригает стебли роз.
Там ящериц тела – сплетённые супруги…
А «ведьма падре»[11] в карты тычет острый нос…
Вы, Жоаки́н Тереза и Франсишку Óра[5]!
Вы были начеку – и летом, и зимой!
Без бдительного вашего надзора
Немало лодок не вернулось бы домой…
Ты, Аррабáлде[6], волк морской, при вечной трубке!
Поведай мне о корабле Персеверáнса[12]:
Ночь августа, туман был молока белей,
И гибли моряки, тонули шлюпки —
Сюжет короткий для печального романса.
Помилуй, Боже, души тех бедняг…
Маяк, внимающий сигналам кораблей!
О, флаги дальних стран, лихих морских бродяг,
На фоне волн вы – волшебство, словарь цветов!
О, море бурное, ты – Сéрра-да-Эштрéла,
Когда грозишь порвать у корабля швартов!
Твоя безбрежность снежной пеной запестрела —
Как шапки гор, вы, бездн разинутые зевы,
Вы, моряки, вы, пенных пастухи гуртов, —
О, зелен монастырь, что в бездне вод возник,
Чья аббатиса вечная – Луна,
А ветер – неизменный духовник…
Солёная вода зелёных пропастей,
Чьей глуби мера не вмещает ни одна!
О, Море – ты судов могила и костей!
И ветер их порой выносит на песок:
Невеста мёртвая, в фате – цветок жасмина!
На девушке ещё нарядный поясок…
А руки матери сжимают руки сына!
Вот головы – в беретах – сини и раздуты!
Скелеты эти – в дорогих плащах до пят!
И ноги мертвеца – в сандалии обуты!
А рты, открытые навек, ещё вопят!
Глаза из камня на песке – глядят, блистая!
И ротик боле не поёт – прелестной девы!
И новобрачные – в объятиях доселе!
Нетленно тело на волнах: святая?
О, мёртвые морей в солёной колыбели!
Часовня Доброй Вести[7] – ты морской цветок!
Цветёшь, где на песке обречены посевы.
Я имя написал там, где алел восток,
И вот, с известняка ещё оно не смыто.
Любимые места! По ним бродил я встарь:
Земля Ролдáн и ты, местечко Перафи́та[8]!
Ах, Санта Ана[9], в ней – сияющий алтарь,
И при луне кресты – скользят по стенам там!
А вот часовенка Сеньора да Арéйя[10],
В ней сам Господь явился беднякам.
Пляж Памяти: закат, среди камней алея,
Напомнит, как причалил здесь в один из дней
Дон Педро[П], назывался он «Король-солдат».
Рассветы в Барра, ах[12]! пожара багряней!
Меж соснами в бору – торжественный закат.
В церковных окнах пышно солнце умирает,
Палитра витража окрасит весь приход.
А море в этот час морской травой играет:
Обрывками плаща сирены здешних вод!
Вот, рыбаки из Пóвоа[13] идут на ловлю…
Я будто снова слышу их напевы,
Молюсь, чтоб Бог привёл их под родную кровлю!
Ну, слушай, Жорж, я покажу мою страну —
Отважных моряков и белых кораблей!
Вот рыбаки идут в рассвета желтизну
Из порта Пóвоа во глубь морских полей.
Задором все полны!
Весло вонзают так, что гнёт его вода,
И ждут они волны,
И миг уж близится, знай только, не зевай!
Волна придёт, и все навалятся тогда,
Проткнут её с натужным криком: «Ну, давай!»
Ещё, ещё, а вóды за кормой сомкнутся,
Уже в открытом море – парус в небо взмоет
(И знает Бог, судилось ли вернуться…)
Надутый туго парус скорость вмиг утроит!
Они, друг перед дружкой, словно мало места:
Кто первый? Догони! А в небе дымка тает…
О, чётки парусов под пальцами зюйд-веста,
Литанию рыбачьих лодок он читает:
«Сеньора Мёртвая нивеста»[13]
Олá[14], красавица! Простим твои ошибки!
Что – орфография? Ты – из другого теста:
Сродни летучей краснопёрой рыбке!
«Синьёра Стража»!
Ты – чайка, берегись: стрелок грозит в пути!
Ты – чайка: лёгок ход, нетяжела поклажа,
Лети!
«Ты нам – апора»!
«За нас молись»!
«Вирнёмся скоро»!
«Мы нищими звались»!
«Звизда морей»!
«По ветру, чёлн, биги»!
«Вперёд, бадрей»!
Как будто Богоматери шаги!
«Сеньора Свет»! «Бежим искуса»!
«День всех святых»!
«Мария Мадалена»!
Орлы летают, в далях золотых
Часовни высятся – то вздыбленная пена…
«Сеньор и Покровитель моряков»!
«Сеньора удручённых»!
Всё те же шкиперы средь пенных гребешков:
Бернардо Силва Мар[1] немолод, но силён,
А сыновья среди сетей кручёных —
Вáско да Гамы будущих времён…
«Страдания святого Себастьяна»!
«Крылами Ангел осенит»!
«Святая Анна»!
«Нас Бог хранит»!
«Уходим с миром»!
Челны, вас Бог хранит!
Идите с миром!
Сегодня в море Зе[2], ветрами продублённый,
На той же лодке братья Ремелгадуш, ворчуны,
А волны лепят на воде цветок зелёный,
И пишут на цветке, как перьями, челны:
«Войска и знаменитые бароны…»[16]
Последний чёлн идёт!
Он догоняет те, ушедшие вперёд….
Как он летит, по ветру птицею гоним:
Идите лодки с Богом и вернитесь с Ним,
Ведомые Христом по гибельным дорогам…
Ну, слушай, Жорж, я покажу мою страну
Паломничеств и шествий!
Марии наши! взгляд – и ты уже в плену!
Ах, Боже упаси от пущих сумасшествий:
Карамба! я сейчас их просто ущипну!
Их станы схожи с лавкой ювелира[17],
Манелов[18] лица вожделенье выдают!
На них сокровища бухарского эмира:
Тридцать монет на пальцах – руки в кольцах,
А грудь – для тридцати златых сердец приют!
Шнуры на шее, уши в серьгах-колокольцах!
Пойдём же! Ты – Манел, виола на груди,
Фанданго заиграй!
Целуй, им нравится, прижми смелей к груди,
Любую выбирай!
Снимаем шляпы!
Вот процессия, молчите!
И балдахин плывёт под треск ракет,
Смуглы и благородны кавалеры в свите,
Идут, за шнур держась, и каждый разодет.
Носилки высоки, украшены изрядно,
Мне Башнями Давида кажутся они!
Мария Долороза так нарядна!
А управитель праздника за шествием следит.
Смотри, грустят Мария и Господь одни:
Марии смутен взгляд: куда она глядит?
Вот ангелочки впереди!
И ходят-то с трудом!
Три годика всего, чуть только от груди!
Невидимые руки понесут их вдаль,
Так каждый человек своей судьбой ведом.
Проходит в звёздах Ночь: и бархат, и хрусталь,
(Как Та, что некогда легла над Иудеей).
Вот – Солнце: жгучие глаза растопят лёд!
Вот – полная Луна идёт аллеей!
И лунный свет из глаз подобен серебру.
И Кости та, вдали, Игральные[19] несёт,
Но потеряет всё, начав игру.
Несёт Венец Терновый с нежною улыбкой
Дитя, и нет шипов у этого цветка.
А эта светится красой, живой и зыбкой,
Ах, Губка с Желчью у неё горька!
Но нет: её рука желчь обращает в мёд!
И пчёлы вьются перед ней….
А вот с Копьём в руке в процессии идёт
Одетый стражником, и кровь блестит на стали,
И кровь с той Пятницы на стали не тускней…
Вот и последний: Саван… Видишь, дале —
Христово Тело, всё в крови от ран глубоких,
От крови странно рдеет, словно
Закат на море средь утёсов одиноких…
По Португалии Его несут любовно!
Смотреть на это больно: грусть и свет…
Какие раны! А зловонья нет…
Процессия проходит, а гулянье длится.
Народ одет и празднично, и скромно.
Какой прилив людей! Сияющие лица!
И струны северных виол рыдают томно,
То душ их фадо, набожных и нежных.
На шляпах – символ Торжества Святого.
Опаловая пыль на фоне тростников…
Царит Христос во Славе в небесах безбрежных
В сиянье ореола золотого!
Взывают трубы: будет бой быков!
Идут тореро и ведут быков коровы[20].
А выкрики вокруг: Подарки и обновы!
Бисквит от Маргариды! Чудные гитары!
А вот – для ваших деток карамели!
Зелёное вино – вас ждут кафе и бары!
Чахоточный, у двери дома на постели,
Взгляд из Другого Мира – испускает дух,
А внучка веточкой лавровой машет:
От умирающего отгоняет мух.
Могильщик между девушек весёлых пляшет.
Вот, выкрики слепого – Худого паренька с одной серьгой:
«Несчастней нет слепого!»
А этот, с искалеченной ногой!
Зловоние… Скитается без крова…
А тот, вдали, что прислонился к дверке, —
Сплошная рана, хуже не бывает.
Ступни, все в язвах, он пристроил на фанерке.
Цветенье рака: солнце раздувает,
Гангрена гасит. Жорж! Какая странная гвоздика…
Гвоздики – прелесть – чтоб носить их в бутоньерке!
О, георгины гноя, Иов – в пароксизме крика!
Чахоточные, карлики, страдальцы!
В горячке белой, в язвах, в чёрной яме слепоты!
Распухшие ревматики – негнущиеся пальцы!
А может, их сердца – прекрасные цветы!
А вот – нагой в разорванных гамашах.
Визгливые литании кликуш…
Все просят милостыню ради душ Усопших наших.
Зловонье! Униженья нет страшней!
Отверженных и прокажённых рать…
Вы, живописцы странной родины моей,
Что ж не приходите её нарисовать?
Париж, 1891–1892
Ознакомительная версия.
