x x x
Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала как флейта звучать. Я ловил соответствия звука и цвета, И когда запевала свой гимн стрекоза, Меж зеленых ладов проходя, как комета, Я-то знал, что любая росинка - слеза. Знал, что в каждой фасетке огромного ока, В каждой радуге яркострекочущих крыл Обитает горящее слово пророка, И Адамову тайну я чудом открыл.
Я любил свой мучительный труд, эту кладку Слов, скрепленных их собственным светом, загадку Смутных чувств и простую разгадку ума, В слове "правда" мне виделась правда сама, Был язык мой правдив, как спектральный анализ, А слова у меня под ногами валялись.
И еще я скажу: собеседник мой прав, В четверть шума я слышал, в полсвета я видел, Но зато не унизил ни близких, ни трав, Равнодушием отчей земли не обидел, И пока на земле я работал, приняв Дар студеной воды и пахучего хлеба, Надо мною стояло бездонное небо, Звезды падали мне на рукав.
x x x
Вот и лето прошло, Словно м не бывало. На пригреве тепло, Только этого мало.
Все, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло, Только этого мало.
Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Все горело светло, Только этого мало.
Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала, Мне и вправду везло, Только этого мало.
Листьев не обожгло, Веток не обломало... День промыт, как стекло, Только этого мало.
ПЕРВАЯ ГРОЗА
Лиловая в Крыму и белая в Париже, В Москве моя весна скромней и сердцу ближе, Как девочка в слезах. А вор в дождевике Под дождь - из булочной с бумажкой в кулаке, Но там, где туфелькой скользнула изумрудной, Беречься ни к чему и плакать безрассудно; По лужам облака проходят косяком, Павлиньи радуги плывут под каблуком, И девочка бежит по гребню светотени (А это жизнь моя) в зеленом по колени, Авоськой машучи, по лестнице винтом, И город весь внизу, и гром - за нею в дом...
СТЕПЬ
Земля сама себя глотает И, тычась в небо головой, Провалы памяти латает То человеком, то травой.
Трава - под конскою подковой, Душа - в коробке костяной, И только слово, только слово В степи маячит под луной.
Почиет степь, как неживая, И на курганах валуны Лежат - цари сторожевые, Опившись оловом луны.
Последним умирает слово. Но небо движется, пока Сверло воды проходит снова Сквозь жесткий щит материка.
Дохнет репейника ресница, Сверкнет кузнечика седло, Как радугу, степная птица Расчешет сонное крыло,
И в сизом молоке по плечи Из рая выйдет в степь Адам И дар прямой разумной речи Вернет и птицам и камням.
Любовный бред самосознанья Вдохнет, как душу, в корни трав, Трепещущие их названья Еще во сне пересоздав.
ДЕРЕВЬЯ
1
Чем глуше крови страстный ропот И верный кров тебе нужней, Тем больше ценишь трезвый опыт Спокойной зрелости своей.
Оплакав молодые годы, Молочный брат листвы и трав, Глядишься в зеркало природы, В ее лице свое узнав.
И собеседник и ровесник Деревьев полувековых, Ищи себя не в ранних песнях, А в росте и упорстве их.
Им тяжко собственное бремя, Но с каждой новою весной В их жесткой сердцевине время За слоем отлагает слой.
И крепнет их живая сила, Двоятся ветви их, деля Тот груз, которым одарила Своих питомцев мать-земля.
О чем скорбя, в разгаре мая Вдоль исполинского ствола На крону смотришь, понимая, Что мысль в замену чувств пришла?
О том ли, что в твоих созвучьях Отвердевает кровь твоя, Как в терпеливых этих сучьях Луч солнца и вода ручья?
2
Державы птичьей нищеты, Ветров зеленые кочевья, Ветвями ищут высоты Слепорожденные деревья.
Зато, как воины, стройны, Очеловеченные нами, Стоят, и соединены Земля и небо их стволами.
С их плеч, когда зима придет, Слетит убранство золотое: Пусть отдохнет лесной народ, Накопит силы на покое.
А листья - пусть лежат они Под снегом, ржавчина природы. Сквозь щели сломанной брони Живительные брызнут воды,
И двинется весенний сок, И сквозь кору из черной раны Побега молодого рог Проглянет, нежный и багряный.
И вот уже в сквозной листве Стоят округ земли прогретой И света ищут в синеве Еще, быть может, до рассвета.
- Как будто горцы к нам пришли С оружием своим старинным На праздник матери-земли И станом стали по низинам.
Созвучья струн волосяных Налетом птичьим зазвучали, И пляски ждут подруги их, Держа в точеных пальцах шали.
Людская плоть в родстве с листвой, И мы чем выше, тем упорней: Древесные и наши корни Живут порукой круговой.
ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ
1
Предчувствиям не верю, и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет: Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семдесят. Есть только явь и свет, Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком.
2
Живите в доме - и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети И жены ваши за одним столом, А стол один и прадеду и внуку: Грядущее свершается сейчас, И если я приподымаю руку, Все пять лучей останутся у вас. Я каждый день минувшего, как крепью, Ключицами своими подпирал, Измерил время землемерной цепью И сквозь него прошел, как сквозь Урал.
3
Я век себе по росту подбирал. Мы шли на юг, держали пыль над степью; Бурьян чадил; кузнечик баловал, Подковы трогал усом, и пророчил, И гибелью грозил мне, как монах. Судьбу свою к седлу я приторочил; Я и сейчас в грядущих временах, Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла. За верный угол ровного тепла Я жизнью заплатил бы своевольно, Когда б ее летучая игла Меня, как нить, по свету не вела.
ОЛИВЫ
Марине Т.
Дорога ведет под обрыв, Где стала трава на колени И призраки диких олив, На камни рога положив, Застыли, как стадо оленей. Мне странно, что я еще жив Средь стольких могил и видений.
Я сторож вечерних часов И серой листвы надо мною. Осеннее небо мой кров. Не помню я собственных снов И слез твоих поздних не стою. Давно у меня за спиною В камнях затерялся твой зов.
А где-то судьба моя прячет Ключи у степного костра, И спутник ее до утра В багровой рубахе маячит. Ключи она прячет и плачет О том, что ей песня сестра И в путь собираться пора.
Седые оливы, рога мне Кладите на плечи теперь, Кладите рога, как на камни: Святой колыбелю была мне Земля похорон и потерь.
ЭВРИДИКА
У человека тело Одно, как одиночка, Душе осточертела Сплошная оболочка С ушами и глазами Величиной в пятак И кожей - шрам на шраме, Надетой на костяк.
Летит сквозь роговицу В небесную криницу, На ледяную спицу, На птичью колесницу И слышит сквозь решетку Живой тюрьмы своей Лесов и нив трещотку, Трубу семи морей.
Душе грешно без тела, Как телу без сорочки, Ни помысла, ни дела, Ни замысла, ни строчки. Загадка без разгадки: Кто возвратится вспять, Сплясав на той площадке, Где некому плясать?
И снится мне другая Душа, в другой одежде: Горит, перебегая От робости к надежде, Огнем, как спирт, без тени Уходит по земле, На память гроздь сирени Оставив на столе.
Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах.
РИФМА
Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту?
И как ребенок "мама" говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры - хвать! и рифмами двоит.
Сказать по правде, мы уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство; Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье - допотопное шаманство,
И может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет,
Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: - Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье?
РАННЯЯ ВЕСНА
С протяжным шорохом под мост уходит крига Зимы-гадальщицы захватанная книга, Вся в птичьих литерах, в сосновой чешуе. Читать себя велит одной, другой струе.
Эй, в черном ситчике, неряха городская, Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая: Расселась - ноги вниз - на Каменном мосту И первых ласточек бросает в пустоту.
Девчонки-писанки с короткими носами, Как на экваторе, толкутся под часами В древнеегипетских ребристых башмаках, С цветами желтыми в русалочьих руках.
Как не спешить туда взволнованным студентам, Французам в дудочках, с владимирским акцентом, Рабочим молодым, жрецам различных муз И ловким служащим, бежавших брачных уз?
Но дворник с номером косится исподлобья, Пока троллейбусы проходят, как надгробья, И я бегу в метро, где, у Москвы в плену, Огромный базилевс залег во всю длину.
