Укрыли бы взмахом ласковым
От судных огней, от факелов…
Над окнами – гнезда ласточек,
Как темные веки ангелов.
А мы – только взоры ясные,
Размытые слезной влагою.
А мы на века…
Но ежели
Не станет меня –
наверное
То ангелы веки смежили
На миг, что продлился эрами….
Ну, вот и очнулись, вздрогнули –
И гнезда опять над окнами…
И снова глазами серыми
Смотрю я, в тебя влюбленными.
ПОЖАР В СТЕПИ
Ну, милый…
Ну, если я что говорю –
То лишь тишину волчью…
Так шорохи конь вдыхает в ноздрю,
Так в черный проем ночью
Сознанье плывет…
И дым вдоль реки
Крадется искрящей тварью.
И к звездам ползут полевые зверьки,
И норы полны гарью.
И вот уж монашенкой степь лежит.
Не схимой черна – кровью
Обугленных трав, ручьевых ложбин –
Вся степь моего безмолвья.
И правда, и кривда, и добрая весть
Горят во степи… -
и разве
На праведном свете равнины есть
Родимее, чем безгласье?!
Но милый…
Уж если я что говорю –
То лишь тишину божью.
Когда полыхает вся степь на корню,
То в ней и не пахнет ложью.
* * *
В извилины холста
закованное тело…
Меж нитями – просвет
и космос…
потому
Летела столько лет –
и только ткань редела.
И вспыхнула звезда –
и не было предела
Меж нитями холста
полету моему.
И тела моего бездомный смуглый пламень
Веками полыхал в беленом полотне
Коленей и локтей нагими письменами.
И что-то было в нем превыше многих знаний,
Но было то никем не понято вполне.
В трех соснах ли блуждать,
иль путаницей ниток
Пространство распускать –
на то не наша власть…
Меж строчками просвет –
глубин и бездн избыток.
И вот истлел вконец
старинный белый свиток,
И кончился полет –
и воля началась…
* * *
Пахнет снегом кусок холста
И цветами сухой полыни…
Крепко сжаты мои уста,
А ступни мои в белой глине.
Легким шагом опережать
Я привыкла летящий воздух.
Я живою сюда пришла,
Но заметили слишком поздно.
Если я не смогла сказать,
Значит, попросту, не хотела…
Трижды синяя стрекоза
Облетает девичье тело.
А потом, как живой кристалл,
На худое плечо садится…
Даже камень с пути привстал,
Даже замерла в небе птица.
А хрустальная стрекоза
Облетает моря и сушу…
Если я не смогла сказать,
Значит, некому было слушать.
ОБРЫВ
Там с обрывом срасталось облако,
И ветвилось, и корни ширило.
И летало с обрывом облако
От земли до святого Ирия.
Шли обрывом слепые странники,
Собиралась топиться девица…
И какие-то были праздники…
И по небу летало деревце,
И роняло такие яблоки,
В каждом – купол родной обители.
И детей поднимали на руки,
Чтоб повыше младые видели.
Вверх – повыше от всякой нечисти
Поднимали отцы стожильные.
Вот как видели во младенчестве
Землю ту, на которой жили мы.
А теперь – лишь обрыв под радугой…
А в дорогу кто собирается –
Перетопчется с ноги на ногу,
И дорога его кончается.
Дай мне, Боже, дорогу длинную
Да на землю мою былинную!
Как плечо мое после вывиха,
Вправь обрыв в эту реку тихую.
Вправь крыло – и навстречу выбегу
Я босая…
И вся до выдоха….
И прозрела я – речка высохла!
И молчала я и не пела я…
И осенний закат неистовый
Меловые обрывы белые,
Словно храмы, огнем расписывал.
КРАСНОЕ
Рукой своей и властною, и ласковой,
Как в ризы, облачая меня в праздники,
Говаривала бабка Агрофена,
Что подарила в колыбели Пасха мне
На голову, на плечи, на колена
Закатами насыщенное красное,
Не ведавшее плена или тлена.
Пылающее горьким зрелым пурпуром
Над временем, забравшим цвет внаем,
Над пустырем, над пеплом и над рупором,
Орущим что-то черное свое.
Над этой кровью, так по братски пролитой
И почерневшей в жилах от побед.
Над призраком и Родины, и воли той,
Которой, может, не было и нет…
Но лишь над ней, извечной, обездоленной,
Всегда стоял Софии страстный цвет.
Сгорали в нем лета мои нескладные,
Зато спадала с плеч, с колен, со лба
Багряными изломанными складками
Судьба…
* * *
Вот и вывели меня на чистую воду…
Вот и повели меня по чистой воде…
И плывет она по раннему снегу
и чужие следы собирает,
на чужое тепло зарится…
Никогда не говори ей: «Нет!»
Никогда!
Она этого не прощает.
Она идет по раннему снегу,
лишь себя за собой оставляя
и не трогаясь с места собою.
Все следы в нее впадают, как реки...
Все чужое тянется к ней глазами,
все бездомное ищет приюта,
все безлюбое ловит губами...
Ну, а снег все идет собою,
лишь себя за собой оставляя,
и из сада не может выйти,
где идет она
на три шага
собственную тень обгоняя,
сад протаивая черной лилией...
И никто ее не увидит,
и следов уже не осталось,
и чужое скулит глазами
в ее лоне все глубже, глубже,
чтоб всмотреться из черного сада,
где идет она просыпаться
в белой комнате утром поздним
на чистой воде... на чистой воде...
* * *
Он приходит - ни в полдень, ни полночью
между узкою тенью и радостью,
он проходит сквозь стены выдоха -
этот плющ по решетке вьющийся,
этот хмель тихим шагом вкрадчивым,
этот тирс, посох твой скрывающий...
Ты сняла одежды, царица,
чтоб себя утаить -
я знаю.
Ты впустила его, царица,
чтоб себя не раскрыть -
я знаю.
(Темный сад есть тому свидетель!)
Ты искусно лицо скрывала
в поцелуях его, царица.
Ты свое золотое имя
до зари защищала в ласках,
чтоб навеки пребыло в тайне,
о, твое золотое имя.
Темный сад есть тому свидетель -
ты невинна теперь царица!
Ты сокрыла себя той ночью!
Кто в вину тебе то поставит,
пусть приходит - ни в полдень, ни полночью
между узкою тенью и радостью...
* * *
Царице полночью не спится,
Она прядет на прялке птицу.
И сад проснувшийся февральский
все рвется, путается в прялке...
Набухли почки, звуки, краски,
и под парчой соски набрякли.
Царице полночью не спится -
она прядет на прялке лица,
и сад проснувшийся царицын
все длится, длится, голубится...
И вглубь, и ввысь поет драконом,
и вглубь, и ввысь клубится косо
от корневища, над которым
и тьма, и свет совьются в кольца,
плывя по кругу и спирально,
как будто чаши на пирах, но...
Царице полночью не спится -
она прядет мои страницы,
где свет и тьма в горячей взвеси
семи глубинных поднебесий...
Сама собой поется прялка,
сама собой прядется птица...
Одежды белые спирально
скользят с полуденной царицы.
И сад запущенный -
павлином
косится
зимним
черно-белым...
Царица спит. Она невинна.
Она прядет на прялке тело.
* * *
И пространство из тихого сердца растет,
словно долгий тростник,
и шуршащий, и полый
