Невидимою бабочкой уселась,
Ждет слова моего, чтоб осветить
Иль упорхнуть, оставив все, как раньше.
Вот тело, что души досель не знало,
Спало иль двигалось, смешно ль, прекрасно,
Запятнано иль без греха, а внешность
В наивности свой лик запечатляла:
Оно проснется здесь иль вновь умрет!
Да, форму отыскать в матерьи грубой —
Искусство, душу вызвать же из формы
Ничто? Вот новая моя душа! Пусть ходит.
На что нужна смерть Лутвича?
Пачкун несчастный, чтоб до смерти люди
Его травили смехом? — О, услышать
Господний голос ясным вновь, как прежде,
До смеха их! Увы, с тех пор я слушал
Их, а не Бога!
В Греции есть остров!
Мне нужно лишь молчание — а глина
Повсюду есть. О, делай все, что хочешь,
В искусстве — только будь всегда уверен,
Что хочешь истинно — а это трудно.
Забудь же, Фина, этот дикий сон!
Ну, что нам Лутвич, что друзья Натальи,
Весь мир вне нашей страсти — о, родная,
Родная Фина? Разве не сказал я?
— До ночи мы в страну твою уедем,
На остров, где молчанье волн. Смотри —
Я разбиваю бедные модели,
Чтоб вновь творить. Я с Лутвичем не встречусь,
Пусть встретится со статуей моею;
Нам неизвестный остров в дальнем море!
Как бог, идущий в мире, там стоит
Гора, мгновенье сумраком одета,
Где братства кедров нежно примут нас —
И ты всегда со мною, взор во взоре —
В моих объятьях, как сейчас — сейчас!
О, неизвестный остров в дальнем море!
Нам неизвестный остров в дальнем море!
Разговор на дороге, пока Пиппа проходит из Оркана к Башне. Два или три австрийских полицейсиих мешкают с Блефоксом, английским бродягой, прямо на виду перед Башней.
Блефокс. Так это ваша Пиппа, та маленькая девочка, которая прошла сейчас с песней? Ну, что же, деньги управляющего вашего Епископа будут честно заработаны, — не стройте мне кислых мин за то, что я упоминаю имя Епископа в связи с делом; мы знаем, что он в стороне от всех этих ужасов; мы знаем, что он святой, помимо того, что он — великий человек и все, чем должен быть Епископ. О, будь каждый червь белым червем, каждая муха угрем и каждый сук рождественским пучком, и жигой каждый гром. На самом деле я отверг все религии; но последняя, к которой я склонялся, была армянская, — потому что, как вы знаете, я путешествовал, а в Кенигсберге, в Грязной Пруссии (называемой так потому, что там какое-то мрачное, голодное солнце), я заметил над почтенным портиком одного дома хаддейскую надпись; и как ни была она коротка, лишь один взгляд на нее совершенно изменял настроенье каждого прохожего бородача. Все они входили туда: молодые и веселые без непочтительного колебанья, старые и дряхлые с легкостью необычайной, — словом, то местожительство Великого Раввина. Загоревшись любопытством, я не стал терять времени, выучил сирийский язык (это гласные. Собаки, вы следите за концом моей палки в грязи — Селарент, Дарии, Ферио!) и однажды явился с азбукой в руке, a b c — я разобрал букву за буквой, и каково же оказалось содержанье этой удивительной надписи? Вы скажете, какая-нибудь излюбленная старая история — «Фокус-покус Моисея вроде огненного змея», или «как Иона из чрева китова услышал Господнее слово», или «как ангелы, встретив Валаама, не пустили его осла прямо». Ничуть не бывало! Шакабран или Боак — одним словом, Исаак, Хра-ни-тель, По-ку-па-тель и Ме-ня-ла — краденого товара! Итак, не говорите мне о религии Епископа! Я отрекся от всех епископов, кроме Бивриджского. Хочу жить и умереть, как некий греческий мудрец, всегда веселый, хоть мертвец, что плыл в ладье Харона в ад; им волчий боб на ужин взят, в обоих сладостный мирах, но нет за то обола, ах… Хотя, благодаря вам или из-за вас этому управляющему или Епископу из-за его управляющего — у меня полный карман пылающих цванцигеров)… Чтоб заплатить за переезд!
1-й полицейский. Так вот, там девушка; идите, и с вами рассчитаются в ту минуту, когда вы укажете нам сеньора Луиджи и его мать. (Остальным.) Я обратил вниманье вот на тот дом — с самого утра там не открывалась ни одна ставня.
2-й полицейский. А, это дом старого Луки Гадди, хозяина здешних шелкопрядилен: он дремлет целыми часами — проснется, глубоко вздохнет, скажет, что хотел бы быть князем Меттернихом, и опять задремлет, попросив молодого Себальда, иностранца, сесть с его женой за игру в шашки: не надо трогать их, они не замышляют ничего дурного.
Блефокс. Только не может ли кто-нибудь мне рассказать об этой маленькой Пиппе, с которой мне придется иметь дело2 С таким именем можно что-нибудь устроить. Пиппа — это сокращенное Филиппа и рифмуется с Панург советует Гертриппе — Ты веришь ли, король, Агриппе? Да, с таким именем можно кое-что сделать.
2-й полицейский. Положите лучше на рифму, что ваша голова и спелая дыня не стоят вместе полцванцигера. Бросьте глупости и посматривайте. День уже кончился или почти кончился.
3-й полицейский. Где же в этом паспорте сеньора Луиджи начальник приказывает следить за ним так внимательно? Здесь? Что же здесь, кроме простой подписи? (Хлопотливое наблюденье этого английского дурака.)
2-й полицейский. Будьте в силе — «поставьте всевозможные препятствия на его пути»; продолговатая точка на конце. «Задержите его, пока не получите дальнейших указаний»; царапина внизу — «верните его под предлогом несоблюденья какой-нибудь формальности»; забрызгано чернилами с правой стороны (как здесь) — «немедленно арестуйте его». Почему и зачем, я не интересуюсь, но полученные мной приказанья сводятся к следующему: если сеньор Луиджи покинет свой дом сегодня ночью, что бы отправиться в Вену, дивно, паспорт, который получен нами для визированья, на самом деле к его услугам, министерство было плохо осведомлено, и он не злоумышляет; но пусть только останется на ночь, тут уж дело, о котором мы подозреваем: доклад о его переписке и сношеньях с карбонарами правилен; немедленно мы его арестуем. Завтра Венеция, за ней Шпильберг. А, Блефокс подает сигнал. Это он входит со своей матерью в башню. Ну да, конечно.
III
Вечер. Внутри башни. Луиджи и его мать входят.
Мать
Когда бы ветер был, то ты б услышал
Отсюда звуки музыки вечерней.
Луиджи
Как, здесь, под сводами?
Мать
Нет, много дальше,
На кровле, там, где эхо.
Луиджи
Здесь тогда.
Как стукнул мой каблук, когда я прыгнул!
Да — «Луций Юлий!» Это голос-призрак,
А тело охраняется… Что это?
Увядшие цветы над головою?
Они, как эльфы с тонкими кудрями,
Что перегнулись из-за скал и смотрят
И слушают, а руки подпирают
Земные и серьезные их лица:
Вверх; лица покажите, все вы! Все вы!
Спустись и встреть свою судьбу! — Ты слышишь?
Мать
Пусть он ее не встретит, мой Луиджи!
Брось преступленье, в Город не иди —
Ведь бедствия Италии раздуты —
Твой Пелико и остальные пишут
Лишь для эффекта.
Луиджи
А. и Б. зови их!
Мать
И А. и Б. — все пишут для эффекта.
Зло по природе шумно, а добро
Молчит — мы помним все его обиды,
Но ни одной из милостей; он стар,
Спокоен и едва ль не глуп. Зачем же
А. с Б. его не убивают сами?
Луиджи
Они должны учить других — меня
И следующих; если б А. был схвачен,
То я б учить не мог: свершенье легче.
Я по ночам их вижу…
Мать
Ты, Луиджи?
Ах, хочешь, я скажу, что ты такое?
Луиджи
Скажи! Ах, то, на что ты намекаешь,
Я повторяю сам себе всегда;
Порой — да и сейчас — подозреваю,
Что в голове моей не все в порядке:
Но разве знанье этого не может
Опять вернуть здоровье человеку?
Я знаю, что со мной, — и все прекрасно!
Я над собой смеюсь, когда чрез город
Иду и вижу оживленье, будто
Италия свободна, и решаю —
«Я молод и богат; к чему ж смущаться
Мне более других?» Но вот, смущаюсь!
Не это даже! — но пока гуляю,
Все пенье, все скаканье, опьяненье,
Все приключенья юности моей,
Все сны, забытые давно, пустые,
Все возвращается, чем я ни занят;
Земля со мною в перемирье, небо
Дружит со мной, и все вокруг приветно,
Цикады даже кличут: «Вот он, вот!
Прославим час его, он на пути
