Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

То славянщина, а то… то неметчина —
до каких же пор, скажите на милость?
Стоит только замереть… – всё изменчиво,
всё давным-давно уже изменилось.
И ни дома нет того, ни отечества,
ни рогатой той ветлы у развилки —
всё сплошное, извините, летучество…
ни постели, виноват, ни подстилки!

Я и сам бы изменился бы к лучшему,
я бы снова занялся бы азами,
я послал бы эту жизнь мою к лешему
и взглянул на всё другими глазами —
скажем, лекаря, а может, и пекаря
или пахаря… пахал бы глубуко!
Ан живу себе, как жил: добрый век коря, —
и нисколько не меняюсь, собака.

Да и знаю, что как жизнь ни нарядится,
ни прикинется нечистою силой —
не меняется в небе Богородица,
не меняется Ангел сизокрылый.

Что там в руках – что в облаках
и где журавль – где синица,
теперь уже не объяснится
ни так, ни эдак и никак:
тут чем-то залита страница —
как раз на слове «заграница»,
и больше эта заграница
в поблёкших не видна крючках.

А спросят – что-нибудь наври
про населенье коренное:
что головы у них – по три,
и все – с Луну величиною,
и все отравленной слюною
от веку брызжут… дикари.

Наври, как врали сотни лет
бродяги, странники, гуляки,
чьи беззастенчивые враки,
кружась и не даваясь в руки,
очаровали белый свет, —
и никакого шанса нет
разоблачить все эти враки,
и никакого смысла нет.

И не тебе – ловить на лжи
да посягать на миражи,
гуляка, странник, белый клоун!
Ты сам попрал все рубежи,
а спросят, где пропал, – скажи,
что умер или очарован.

Помню старость: семь лет с лихвой —
и забот полон рот,
с запрокинутой головой
через весь небосвод —
разобраться с судьбой светил
и природных стихий,
попросить, чтобы Бог простил
все мои грехи:
так… раздавленный, значит, жук
и разлитый морс,
под дождём забытый пиджак
и полёт на Марс —
больше вроде не нагрешил
(нагрешу потом).
Остаётся из двух рейсшин
сколотить фантом,
пошататься по лопухам,
покопаться в ранце,
беспокоясь, как там стихам,
недописанным – раньше.

Я о тебе напишу ещё, обещаю я по дороге
облачку безразличному по имени Розалинда,
и о тебе напишу ещё, улитка-рогач Ольдерроге —
скажем, на суахили, чтоб было совсем солидно,
а о тебе и подавно, сторожевая башенка —
сколько ни езжу мимо, имени не запомню:
с виду простая башенка, но там обитает боженька,
с ужасом наблюдающий нашу страшную бойню.

Я и о вас напишу ещё, как бы вас ни называли,
прочие мимолётности тяжёлого этого мира:
вот только эра кончится грозовая… нет, грузовая
и за нею начнётся розовая – эра, холера, вера.
Там-то мы, значит, и встретимся, прочие мимолётности,
милые монолитности, памятники былому,
жертвы моей беспечности, холодности, халатности,
от слова почти отбившиеся,
но верные только слову.

Махнём, мой ангел, на просторы:
пасти отары, пить нектар!
Я б предложил литературы,
да вот немножко автор стар —
отсюда всякие повторы
и аватары бытия…
и, в общем, эти аватары —
они совсем не для тебя.

А кстати, эти аватары
и автору давно чужи,
как брошенные им квартиры,
покинутые рубежи,
похожие на вкус микстуры,
пасущие сердечный ритм —
ритм Библии, Корана, Торы…
зачем мы это говорим!

Ах, фьоритуры, фьоритуры —
одной, другой и третьей вторы
явленье в дальних зеркалах,
и видно хорошо отсюда,
как сообщаются сосуды
Христос, и Яхве, и Аллах.

Потерялся маленький будда, надетый на нить,
вечно занятый небом и прочею ерундою.
Кто нашёл – к тому просьба немедленно позвонить:
я страдаю.
Он пока не успел научить меня ничему —
так что… я, как всегда, продолжаю самоанализ
и влюблён, как всегда, в эту пёструю кутерьму —
извиняюсь.

У него была колотушка и за спиной мешок —
полагаю, пустой, едва ли кто-то польстится,
и изогнутый посошок, и смиренный шаг,
и косица.
Сердца не было в нём, ибо он был внутри сплошной,
и снаружи сплошной… вообще весь сплошной: всецело.
Непонятно, зачем он, без сердца, ходил со мной —
его дело.

Я, конечно бы, мог и один – от миража к миражу:
это дело нетрудное и нехлопотное, по идее,
только скучное очень…
Нашедшего – вознагражу,
посмотрев в словаре смысл слова «вознагражденье».

Я восстановлю по памяти,
никуда не годной памяти,
всё – а Вы меня поправите
или… или не поправите.
В моей памяти есть области
просто невозможной дряблости —
и пора оттуда вынести
залежавшиеся новости.
Там давно нужна ревизия,
но, по пыльным полкам лазая,
натыкаешься на частности
просто невозможной грустности:
например, на частность местности,
где мы были в безопасности,
или вот на частность доблести —
глупой в силу своей гиблости,
или Вы глаза подымете —
и тону я в них как в омуте,
или Вы глаза опустите —
и забуду я напасти те…
Ну а больше в моей памяти
ничего такого нетути…
разве глупые оборочки
залетевшей в бурю бабочки:
мы цеплялись за её крыла,
а любовь мела, метель мела —
и с тех пор гуляет в памяти:
ты, метелица, мети-мети…

Я пишу тебе отчёт, разлюбезный хаос,
не имея за душой ни обид, ни слёз:
я шагаю хорошо… только спотыкаюсь
обо что ни обо что – обо что пришлось.
Вся истоптана земля, небосвод поношен,
воздух редок и дыряв, далеки концы.
Понастроили дворцов – башен и конюшен,
спотыкаюсь о дворцы… и не о дворцы.

Я пишу тебе отчёт, я веду анализ,
я считаю синяки, ссадины и проч. —
я считаю хорошо, только запинаюсь —
после сотни тысяч, но… не об этом речь:
всё до свадьбы заживёт – где-нибудь присесть бы,
цифры столбиком сложить, а уж там-то – что ж…
там совсем рукой подать до ближайшей свадьбы —
через поле, через лес, через летний дождь!

Чем займусь теперь? Да чем… снова пустяками-с:
почитаю, вот, стихи стрекозе одной.
Я читаю хорошо, только заикаюсь,
разлюбезный хаос мой, мой язык родной!

А теперь, когда мне уже столько лет,
что неважно, сколько мне лет,
я возьму и отвечу тебе ответ —
хоть какой-никакой ответ.

Я был должен тебе объясненье одно,
но всегда забывал дать:
почему мне всё-таки не темно
и откуда вся благодать.

Дело в том, что я прежде не знал слов
и потом не узнал слов,
и поэтому каждый мой день – нов,
а все ночи полны снов.

Я клянусь, что прошёл мимо всех благ
и прошёл мимо всех прав,
и клянусь, что я был пред тобой наг
и что я был тебе – раб.

Что касается Стикса, то зол Стикс:
женское божество! —
и его не заставить понять и простить…
Я любил только небо и в нём – птиц,
а более – ничего.

Вот какая штука, видишь ли…
мы здесь не были давно,
человек огромной выдержки,
человек-вино:
на столе смеётся лужица —
виноградное пятно…
Может, всё опять закружится,
человек-вино?
И давнишними глазами я —
ну-ка, вспомним старину! —
в царство прежнего безумия
осторожно загляну:
подойду к резному терему
и склоню чело —
там, наверно, всё по-старому
и опять светло,
там любовница, забавница,
чаровница… – всё равно,
кто кому там улыбается,
человек-вино!

А роман не давался, мудрил, ничего не хотел:
ни назад не хотел уходить, ни вперёд продвигаться —
буксовал у начала абзаца, пыхтел и кряхтел
и отказывал полностью, не одолевши абзаца.
Всё просился на отдых, твердил, что тяжёл перевал,
убеждал, что ему не дойти даже до середины,
а когда я сажал его в поезд, то он бунтовал,
вырывался, кричал и кидал из окна чемоданы,
по платформе слонялся, стоял у ларьков, как большой,
с алкашами – ведя разговоры о, кажется, Барте
или марте, не помню… о Барте, о марте, о смерти,
о скрипичном концерте, как водится у алкашей, —
в общем, весь распустился. Домой возвратившись, хамил,
симулировал то ли мигрень, то ли гипертонию.
Я отмыл в бадузане его, напоил, накормил,
положил на кровать – сам всю ночь проходил за стеною,
пил шалфей, пил пустырник, себе самому был смешон,
проклинал мою старую жизнь под звездою убогой…
А наутро он встал, хлопнул рюмку, сказал: я пошёл —
и ушёл от меня восвояси – своею дорогой.