Эмиль Верхарн - Стихи

Сомкнулись сумерки над пленными полями,
Просторы зимние огородив стеной.
Скопленья звезд горят в могильной мгле ночной;
Пронзает небеса их жертвенное пламя.

И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир,
В который вплавлены громады скал гранитных,
Где глыба каждая — каких-то первобытных
Подземных жителей воинственный кумир.

Мороз вонзил клыки в углы домов и башен,
Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов
Донесся издали!.. Бой башенных часов
Один лишь властвует, медлителен и страшен.

Ночь расступается, податлива как воск,
Вторгаются в нее безмолвие и холод.
Удары скорбные обрушивает молот,
Вбивая вечность в мозг.

Огромный светлый свод, бесплотный и пустой,
Стыл в звездном холоде — пустая бесконечность,
Столь недоступная для жалобы людской, —
И в зеркале его застыла зримо вечность.

Морозом скована серебряная даль,
Морозом скованы ветра, и тишь, и скалы,
И плоские поля; мороз дробит хрусталь
Просторов голубых, где звезд сияют жала.

Немотствуют леса, моря, и этот свод,
И ровный блеск его, недвижный и язвящий!
Никто не возмутит, никто не пресечет
Владычество снегов, покой вселенной спящей.

Недвижность мертвая. В провалах снежной тьмы
Зажат безмолвный мир тисками стали строгой, —
И в сердце страх живет пред царствием зимы,
Боязнь огромного и ледяного бога.

Склонясь, как над Христом скорбящие Марии,
      Во мгле чернеют хутора;
      Тоскливой осени пора
      Лачуги сгорбила кривые.

Солома жалких крыш давно покрылась мхом,
      Печные покосились трубы,
      А с перепутий ветер грубый
      Врывается сквозь щели в дом.

Склонясь от немощи, как древние старухи,
      Что шаркают, стуча клюкой,
      И шарят вкруг себя рукой,
      Бесчувственны, незрячи, глухи,
Они запрятались за частокол берез;
      А у дверей, как стружек ворох, —
      Опавшие лисгы, чей шорох
      Заклятий полон и угроз.

Склонясь, как матери, которых гложет горе.
      Они влачат свои часы
      В промозглой сырости росы
      На помертвелом косогоре.

В ноябрьских сумерках чернеют хутора,
      Как пятна плесени и тленья,
      О, дряхлой осени томленье,
      О, тягостные вечера!

Вот Лондон, о душа, весь медный и чугунный,
Где в мастерских визжит под сотней жал металл,
Откуда паруса уходят в мрак бурунный,
В игру случайностей, на волю бурь и скал.

Вокзалы в копоти, где газ роняет слезы —
Свой сплин серебряный — на молнии путей,
Где ящерами скук зевают паровозы,
Под звон Вестминстера[7] срываясь в глубь ночей.

И доки черные; и фонарей их пламя
(То веретёна Мойр[8] в реке отражены);
И трупы всплывшие, венчанные цветами
Гнилой воды, где луч дрожит в прыжках волны;

И шали мокрые, и жесты женщин пьяных;
И алкоголя вопль в рекламах золотых;
И вдруг, среди толпы, смерть восстает в туманах..
Вот Лондон, о душа, ревущий в снах твоих!

Как страстно кличет их от медленных равнин
Сивиллы[9] древний зов и в смутных окоемах
Влечет мерцанье глаз каких-то незнакомых —
Однажды вечером изведали они.

Вперед! Огромный мол. В накале белом луны,
И флагов золото на мачтах корабля,
И юнги черные. Уходит вдаль земля.
Волна прибойная сосет песок лагуны.

О, это плаванье в сияющем ночном
Пространстве! Звездные узорные плетенья!
Ветров полуденных и шум, и свист, и пенье
К цветущим берегам уносят! А потом?

Как руки черные, воздетые высоко, —
Из камня сложенные башни городов,
Зрачки, горящие под крышами домов
На глади стен сырых в ночных глазницах окон.

Пустыни рыжие и степи — без границ,
Подвластные громам и ураганам бурным,
И солнца, саваном одетые пурпурным,
Туманным золотом вечерних плащаниц.

И храмы медные, где щит и меч тяжелый
У паперти, и крест над ними в вышине,
И старых кесарей, в оцепенелом сне
Навеки замерших, чугунные престолы.

Устои островов над мутно-голубой —
То бирюзовой, то опаловой — пучиной,
И дрожь, и тайный страх бескрайности пустынной,
И вдруг, как молоты гремящие, прибой!

Народы, что века покорно терпят муки,
Народы, что уже восстали для побед,
У портов маяки — слепяще яркий свет
Зажавшие в кулак бестрепетные руки.

Но вспыхнет в памяти, как самый нежный зов,
Все то далекое, что свято и знакомо:
Вот мать печальная, вот садик возле дома,
Вот равномерный бой больших стенных часов.

Пора вернуться вспять. Прощай, широкий, вольный
Мир — океан, прощай! И все же нет для них
Ни счастья мудрых душ, ни счастья душ простых,
Что жизнью медленной и дремлющей довольны.

Отныне будет их к закатным влечь кострам,
К закатным солнечным притягивать воротам,
Распахнутым мечте неистовой, заботам
Нездешним и любви к виденьям дальних стран.

В пурпурной мгле лесов и багреце болот
Огромный вечер там, в пустых полях, сгнивает,
Руками цепких туч шар солнца зажимает,
Выдавливая кровь в зеленый небосвод.

О, время пышное, когда октябрь ленивый
Уходит не спеша в убранстве золотом,
Меж гроздьев рдеющих и яблок, ветерком
И светом нежимых среди усталой нивы,—

Уже в последний раз перед зимой. Полет
Тяжелых воронов? Он будет. Но покуда
Листвы червонное пусть пламенеет чудо.
Брусники светлый жар сухую землю жжет,

Лес руки вытянул с их смуглыми листами,
С их звучной бронзою туда, в ток синевы,
Смешалась свежесть вод с дыханием айвы,
И остро пахнет мхом, травою и цветами.

И тихий, светлый пруд, как в зеркале, таит
Под кружевом берез, под черным дубом старым
Луну, которая встает огромным шаром
И, как созревший плод, меж тонких туч висит.

Вот как бы умереть — о сладкое мечтанье! —
В прибое царственном цветов и голосов;
Для глаза — золото и пурпур вечеров,
Для мозга — зрелых сил и жизни нарастанье.

Как слишком пышный цвет, о тело, умереть!
Отяжелев, как он, уйти из жизни бедной!
Была бы смерть тогда мечтою всепобедной,
И нашей гордости не суждено б терпеть.

О, тело! Умереть, как осень, умереть!

С насмешкой над моей гордынею бесплодной
Мне некто предсказал, державший меч в руке:
Ничтожество с душой пустою и холодной,
Ты будешь прошлое оплакивать в тоске.

В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов,
Стать сильным, как они, тебе не суждено;
На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав,
Ты будешь, как больной, смотреть через окно.

И кожа ссохнется и мышцы ослабеют,
И скука въестся в плоть, желания губя,
И в черепе твоем мечты окостенеют,
И ужас из зеркал посмотрит на тебя.

Себя преодолеть! Когда б ты мог! Но, ленью
Расслаблен, стариком ты станешь с юных лет;
Чужое и свое, двойное утомленье
Нальет свинцом твой мозг и размягчит скелет.

Заплещет вещее и блещущее знамя, —
О, если бы оно и над тобой взвилось! —
Увы! Ты истощишь свой дух над письменами,
Их смысл утерянный толкуя вкривь и вкось.

Ты будешь одинок! — В оцепененье дремы
Прикован будет твой потусторонний взгляд
К минувшей юности, — и радостные громы
Далеко в стороне победно прогремят!