<1913>
Летел орел за тучею,
Вдогонку за гремучею,
Он воздухи разреживал,
А туч не опереживал.
Упал орел на застреху
Кружала затрапезного,
Повыглядел в оконницу
Становище кабацкое.
Он в пляс пошел-завихрился,
Обжег метельным холодом,
Нахвальщиков-кудрявичей
Притулил на залавицы…
Ой, яра кровь орлиная,
Повадка — поступь гульная,
Да чарка злая, винная,
Что песенка досюльная,
Не мимо канет-молвится.
Глянь, пьяница-пропойщина,
Мирская краснобайщина,
Тебе ль попарщик сиз орел,
Что с громом силой мерялся,
С крыла дожди отряхивал,
С зениц стожары-сполохи,
А он, за красоулею
Погнавшись, стал вороною,
Каркуньей загумённою.
А и все-то она, ворона, грает,
На весь свет растопорха пеняет:
«Извели меня вороги-люди,
Опризорили зависть да лихо,
Разлучили с невестой-звездою,
Подружили с вороньею гульбою,
С загумённою, пьяною долей!»
<1913>
«Просинь — море, туча — кит…»
Просинь — море, туча — кит,
А туман — лодейный парус.
За окнищем моросит
Не то сырь, не то стеклярус,
Двор — совиное крыло
Весь в глазастом узорочье.
Судомойня — не село,
Брань — не щекоты сорочьи.
В городище, как во сне,
Люди — тля, а избы — горы.
Примерещилися мне
Беломорские просторы.
Гомон чаек, плеск весла,
Вольный промысел ловецкий:
На потух заря пошла,
Чуден остров Соловецкий.
Водяник прядет кудель,
Что волна, то пасмо пряжи…
На извозчичью артель
Я готовлю харч говяжий.
Повернет небесный кит
Хвост к теплу и водополью…
Я, как невод, что лежит
На мели, изъеден солью.
Не придет за ним помор —
Пододонный полонянник…
Правят сумерки дозор,
Как ночлег бездомный странник.
<1914>
«Пашни буры, межи зелены…»
Пашни буры, межи зелены,
Спит за елями закат,
Камней мшистые расщелины
Влагу вешнюю таят.
Хороша лесная родина:
Глушь да поймища кругом!..
Прослезилася смородина,
Травный слушая псалом.
И не чую больше тела я,
Сердце — всхожее зерно…
Прилетайте, птицы белые,
Клюйте ярое пшено!
Льются сумерки прозрачные,
Кроют дали, изб коньки,
И березки — свечи брачные
Теплят листья-огоньки.
<1914>
Изба-богатырица,
Кокошник вырезной,
Оконце, как глазница,
Подведено сурьмой.
Кругом земля-землища
Лежит, пьяна дождем,
И бора-старичища
Подоблачный шелом.
Из-под шелома строго
Грозится туча-бровь…
К заветному порогу
Я припадаю вновь.
Седых веков наследство,
Поклон вам, труд и пот!..
Чу, песню малолетства
Родимая поет:
Спородила я сынка-богатыря
Под потокою на сиверке,
На холодном полузимнике,
Чтобы дитятко по матери пошло,
Не удушливато в летнее тепло,
Под морозами не зябкое,
На воде-луде не хлябкое!
Уж я вырастила сокола-сынка
За печным столбом на выводе,
Чтоб не выглядел Старик-Журавик,
Не ударил бы черемушкой,
Не сдружил бы с горькой долюшкой!
<1914>
«Оттепель — баба хозяйка…»
Оттепель — баба хозяйка,
Лог как белёная печь.
Тучка — пшеничная сайка
Хочет сытою истечь.
Стряпке все мало раствора,
Лапти в муке до обор.
К посоху дедушки-бора
Жмется малютка-сугор:
«Дед, пробудися, я таю!
Нет у шубейки полы».
Дед же спросонок: «Знать к маю
Смолью дохнули стволы».
«Дедушка, скоро ль сутёмки
Косу заре доплетут?.»
Дед же: «Сыреют в котомке,
Чай, и огниво и трут.
Нет по проселку проходу,
Всюду раствор да блины…»
В вешнюю полую воду
Думы, как зори, ясны.
Ждешь, как вестей жаворо́нка,
Ловишь лучи на бегу…
Чу! Громыхает заслонка
В теплом, разбухшем логу.
<1914–1915>
«Льнянокудрых тучен бег…»
Льнянокудрых тучен бег —
Перед ведреным закатом.
Детским телом пахнет снег,
Затененный пнем горбатым.
Луч — крестильный образок —
На валежину повешен,
И ребячий голосок
За кустами безутешен.
Под березой зыбки скрип,
Ельник в маревных пеленках…
Кто родился иль погиб
В льнянокудрых сутемёнках?
И кому, склонясь, козу
Строит зорька-повитуха?..
«Поспрошай куму-лозу», —
Шепчет пихта, как старуха.
И лоза, рядясь в кудель,
Тайну светлую открыла:
«На заранке я Апрель
В снежной лужице крестила».
<1916>
И ты передо мной взметнулась,
твердыня дремная Кремля, —
железным гулом содрогнулась
твоя священная земля.
«Москва!» — и голос замирает,
и слова выспреннего нет,
взор опаленный озирает
следы величественных бед;
ты видела, моя столица,
у этих древних алтарей
цариц заплаканные лица
и лики темные царей;
и я из дальнего изгнанья,
где был и принят и любим,
пришел склонить воспоминанья
перед безмолвием твоим…
А ты несешь, как и когда-то,
над шумом суетных шагов
соборов сумрачное злато
и бармы тяжкие снегов.
И вижу — путь мой не случаен,
как грянет в ночь Иван: «Прийди!»[351]
О мать! — дитя твоих окраин
тоскует на твоей груди.
1911
Тулумбасы[353], бей, бей,
запороги, гей, гей!
Запороги-вороги —
головы не дороги.
Доломаны — быстрь, быстрь,
похолоним Истрь[354], Истрь!
Харалужье паново
переметим наново!
Чубовье раскрутим,
разовьем хоругвь путем,
а тугую сутемь
раньше света разметем!
То ли не утеха ли,
соловейко-солоду,
то ли не порада ли,
соловейко-солоду!
По грудям их ехали —
по живому золоту,
ехали, не падали
по глухому золоту!
Соловее, вей, вей,
запороги, гей, гей!
Запороги-вороги —
головы не дороги.
1914
Я запретил бы «Продажу овса и сена»…
Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?
А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,
руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!
Буквы сигают, как блохи,
облепили беленькую страничку.
Ум, имеющий привычку,
притянул сухие крохи.
Странноприимный дом для ветра,
или гостиницы весны —
вот что должно рассыпать щедро
по рынкам выросшей страны.
1915
Простоволосые ивы
бросили руки в ручьи.
Чайки кричали: «Чьи вы?»
Мы отвечали: «Ничьи!»
Бьются Перун и Один,
в прасини захрипев.
Мы ж не имеем родин
чайкам сложить припев.
Так развевайся над прочими,
ветер, суровый утонченник,
ты, разрывающий клочьями
сотни любовей оконченных.
Но не умрут глаза —
мир ими видели дважды мы, —
крикнуть сумеют «назад!»
смерти приспешнику каждому.
Там, где увяли ивы,
где остывают ручьи,
чаек, кричащих «чьи вы?»,
мы обратим в ничьих.
1916
