— Так ты, стало быть, сестра Христова?
Слезы задрожали в зеленых глазах.
— Меня прогнали, мессир. Уже не помню...
— В чем же твоя вина?
— Не знаю. Но только когда зажгут свечи в алтаре, у меня все в голове кружится, как карусель, и черный покров перед глазами. Сестры сказали, что я оскверняю божий монастырь.
— Кто же у вас аббатиса?
— Была госпожа Югетта дю Амель, она женщина добрая и устроила меня в услужение к суконщику, но... лучше спать на сырой земле, чем в его кровати.
— Ия знал твою аббатису... Недолго, но близко. Что ж, так и ходишь без дружка? Ведь так и речь человеческую забудешь.
— Но ведь и с цветами можно говорить.
Он погладил ее волосы, согревшиеся от пламени костра, — волосы рыжие, летящие, как листопад. Девушка смотрела на Франсуа, ни о чем не спрашивая, ни о чем не осмеливаясь молить, только поднимала и опускала острые ресницы, склоняла голову на левое, на правое плечо, словно готовясь расчесать густые волнистые волосы; зеленые глаза, дрожавшие, как два зайчонка, просили милостыню тепла.
— Да, Жаннетон, можно и с цветами...
Он смотрел на угли, уже подернутые пеплом, и видел лицо Жаннетон — розовое, как гроздь цветов душицы.
— Ты и сама словно цветок, плывущий по ручью. Знаешь, однажды я написал балладу...
— А я знаю!
— Какую же, маленькая трясогузка?
— «От жажды умираю над ручьем!» Мать-настоятельница велела нам выучить ее на голоса и петь с хоров. Сестра Цецилия играла на органе, сестра Амалия брала арфу, а мы пели.
— Вот уж не знал! И славно получалось?
— О мэтр Вийон, так согласно, что у меня слезы лились из глаз!
— А хочешь, я расскажу тебе, как написал эту балладу?
— Да, я буду лежать тихо-тихо.
— Только надо тебя укрыть хорошенько. — Он заботливо подоткнул края плаща. — Я пришел в Блуа в тот день, когда у герцога Шарля Орлеанского родилась дочь, которой я дал клятву служить вернее, чем все рыцари, ибо ей я дважды обязан спасением своей жизни. Ты, может быть, не знаешь, что герцог очень любит охоту, но больше всего ему по душе турниры поэтов. Он и сам превосходный мастер по этой части, и хотя был тогда уже стар и туговат на ухо и обкладывался на ночь пуховыми подушками, но язык его был молод. И вот однажды, когда стало пригревать солнышко, или, как изволил сочинить его светлость герцог:
Вот время сбросило свой плащ
Из ветра, холода, мороза
И распустилось словно роза... — *
* Перевод Вс. Рождественского.
мы все — одиннадцать поэтов при дворе — собрались в зале состязаний, и герцог бросил нам перчатку: «От жажды умираю над ручьем». О, если бы ты слышала, Жаннетон, как дружно заскрипели перья — словно натягивали тетиву арбалетов. Толстяк Фреде обнюхивал эту фразу, трепеща ноздрями, а Жан Роберте вплетал в нее бумажные цветы метафор и синекдох, мэтр Астезан грыз перо, как мозговую кость. А я скромно сидел в углу и смотрел на виндзорские сады, на зеленые лужайки и радугу над фонтаном. Мне было холодно, а в замке жарко натоплено, и на поставце стояли розы в серебряном кувшине, слуги разносили вина. Но что они все знали о жажде, моя босоногая монахиня? Ни один влюбленный так пылко не стремится к возлюбленной, как жаждущий к воде! А они и в любви не знали толку. Мэтр Астезан и Фреде скребли перьями бумагу, а я смеялся, потому что слова гремели в моей голове, как игральные кости в стаканчике, и, сколько бы я их ни бросал, они падали «шестерками» вверх, потому что я знаю, что такое любовь и что такое жажда. Мне только оставалось продеть ниточки в слова, нанизывая их, как жемчуг, чтоб они не разбежались, а когда я нанизал последнее — оп-ля! готово, господа, не угодно ли послушать школяра Вийона?
— А что же герцог? — прошептала Жаннетон. — Ему понравилась ваша баллада?
— Он не мог говорить от радости. А когда успокоился, сказал: «Эти стихи превосходны. Нам не мешало бы поучиться у Франсуа Вийона». Вот так, моя госпожа! Видишь, господь соединил нас этой ночью вместе: ты — монахиня, я — клирик. А теперь спи, я никому не дам тебя в обиду — ни зверю, ни человеку.
Девушка доверчиво прижалась к его груди, ее дыхание щекотало шею Франсуа, и сам он давно не дышал так ровно и глубоко, как в ту ночь. «Запомни, Франсуа, дорога воспитывает, но учит нужда», — любил поучать дядя Гийом. «Да, дядя, я запомню, но как вы узнали, что я лежу в лесу, и почему я так ясно слышу ваш голос?» — «Разве ты не видишь, я стою на сторожке Лувра и трублю в рог».
Звук рога приближался, трубя в тишине. Тру-тру-тру-ру-ру!
— Шевалье, славненькую дичь загнали наши борзые. Никогда не видел такой пугливой важенки и такого мерзкого оленя.
Франсуа открыл глаза. Жаннетон, дрожа от страха, стояла на коленях. А вокруг... Боже мой! Всю поляну, теснясь, заполнили кони, псы и люди; алые плащи с серебряными лотарингскими крестами, сверкающие шлемы с пышными перьями, бархатные попоны, чепраки золотого шитья, кожаные рукавицы, копья, охотничьи кинжалы с широкими чашками; вокруг гремело оружием, хохотало, ржало, заливисто лаяло. Он узнал коннетабля Сен-Поля Луи де Люксембурга, кардинала Иоанна Виссариона, графа де Сен-Марена.
— Доброе утро, господа. — Франсуа поклонился. — Вы, наверное, охотники?
— Ха-ха! Виконт, как вам нравится учтивость этого мужлана? Да, сударь, мы, кажется, охотники. А так как вы находитесь в моих охотничьих угодьях, то по праву стали и моей добычей. Но, судя по числу отростков на ваших раскидистых рогах, филей ваш не годится для жаркого, а вот у важенки сочное мясцо, особенно грудинка.
— Прекрасно сказано, граф!
Граф рукояткой плети откинул волосы с лица Жаннетон.
— Эй, доезжачий, принеси тенета, такую добычу надо брать живьем. И в мой возок, да смотри, чтоб ни одно перышко не помялось.
Несколько молодцов спешились и, схватив девушку, повели между лошадьми.
— Господин граф, эта девушка больна, а я забочусь о ней, как брат.
— На, лови золотой, тут хватит, чтоб позаботиться о трех сестрицах.
Монета сверкнула в воздухе и упала на траву. Франсуа поднял ее.
— Вы очень щедры, ваша милость, но умоляю вас не причинять горя бедняжке. Вы так отважны и сильны, что предводителю неверных Саладдину не устоять против вас в единоборстве, так неужели слезы несчастной украсят герб вашего щита?
— Граф, а язык у этого малого подвешен ловко.
— Что ж, тем приятней подвесить его самого, как освежеванную свинью. Карро, Годар! Вяжите его, да покрепче! А золотой возьмите себе, господину бродяге он не понадобится: Харон перевезет его в Аид бесплатно.
— Ваша милость, с Хароном мы давние приятели, спросите любого, кого повесили на Монфоконе. Но вы так молоды и так богаты, зачем же торопитесь на допрос к Жаку Тильяру? Он помощник парижского прево по уголовным делам и скор на приговор за воровство.
— Свинья, ты осмелился подумать, что я вор?! Эй, Карро, Годар, спустите гончих!
Псари спустили гончих и борзых, Франсуа отступил к стогу и выдернул кинжал из ножен. Но он не успел даже выбрать цель для удара, просто выставил клинок перед собой, и в тот же миг собаки сбили его с ног. Он увидел оскаленные морды, лицо обожгло жаркое псиное дыхание, и он упал без чувств. А псари безжалостно хлестали визжащих гончих, оттаскивали за ошейники от бесчувственного Вийона. Кто-то плеснул ему вином на лицо. Он открыл глаза: все, кто был, в седле и пешие, стояли на коленях перед всадником, сутуло сидящим в высоком седле на громадном белом коне без чепрака; сбрую украшали золотые бляхи. На всаднике был охотничий плащ, отороченный горностаем, и черная бархатная шапочка, закрывавшая уши. На шее тяжелая цепь из золотых раковин, скрепленных серебряными бантами, — орден Михаила Архангела. Унылое обвисшее лицо с узкими глазами, притяжеленными набрякшими веками, тонкий длинный нос, расширяющийся книзу. Король рассматривал Вийона, опустившего на колени. Сказал тихо, не разжимая узких губ:
— Виконт де Труа, кто это?
— Дерзкий мужлан, ваше королевское величество.
— Граф де Сен-Марен, кто это?
— Сир, судя по выбритой макушке, этот прохвост из монахов.
— Монсиньор, может быть, вы мне скажете?
— Сир, среди моих знакомых нет бродяг, — ответил кардинал Иоанн Виссарион.
— А мы знакомы с этим человеком. Не правда ли?
— Ваше величество, вам я обязан жизнью.
— Надеюсь, здесь не найдется дерзкого, кто посягает отнять то, что даровал король? — Свита украдкой переглядывалась, пожимали плечами. — Встань и подойди к стремени. — Король прикрыл веки, поглаживая перчаткой гриву коня. Тихо, чтоб не слышали вокруг, сказал: «Франсуа, мы разрешаем тебе выпустить сокола на дичь». — Что ж вы замолчали, господа? Смело нападайте на этого человека. Нет, граф, вложите меч в ножны, вы же видите, он безоружен. Смейтесь над ним, оскорбляйте, колите остротами! Неужели вы оробели перед безродным бродягой?
