ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ
Шла с седым, знаменитым мистиком.
Он приехал проститься. Он уезжал от них в монастырь.
Он ей говорил: «Еще немного.
И я уеду в сосны. Я уйду от вас.
Но вы сами ко мне придете».
Было холодно и ясно.
Ничего не изменилось. Изменилась она.
Получила письмо.
Седой друг надвинул широкую шляпу, грустно склонился и уставился в землю.
Зашептал — заблистал жемчужными зубами:
«Этот мир — мир погибший.
Здесь все погибают».
И Светлова улыбнулась: «Я больна. Я хочу с вами ехать на север, в монастырь.
Уезжаю отсюда к соснам».
Она была, как смерть, бледна.
Старый друг еще глубже надвинул фуражку.
Шли.
И шуршали сухими листьями.
Им открылась неоглядная даль.
И, протягивая руки, сказала: «Солнце закатывается — закатывается».
И оно закатилось.
Там, где был златокованый щит, осталось взволнованное погасание света.
В воздухе тянулась золотая паутина.
Волосы ее, оттененные черным, чуть светились на вечерней заре.
Закат становился бледно-грустен и золотисто-атласен: гасло золотое, сияющее вино, пролитое на горизонте.
Точно его разводили водой.
Села на лавочку: «Вот так же, бывало, я здесь сидела.
Сидела и думала о нем.
Мы оба любили.
Прошло это время. И вот я опять тут сижу.
Сижу и вспоминаю прошлое».
Ветерок трогал их одежды.
Старец сидел, опершись на палку.
Поднял в пространство старое, старое лицо.
Удаленные вершины лесные то никли друг к другу, то вновь закидывались, еще зеленые, напитанные вечностью, сквозящей в зелени своим бледным золотом.
И лист за листом, обрываясь, сверкал.
Мир не беспеременен. Он мчится вперед — все вперед, все вперед.
Перебрасывает будущее в прошлое: летит — да, вперед — да, вперед.
У него есть крылья, чтобы лететь прочь от настоящего все вперед — ах, вперед.
Но это не значит, что прошлого нет.
Оно растет: временная струя бьет в подставленную чашу.
Когда наполнится чаша, перестанут изливаться в нее временные струи.
И прошлое вернется.
С грустью перебираем события, залитые временем:
«Мы оба любили — и вот я бела: бледна, как смерть».
«Пусть вы белы — бледны, как смерть, — ваши очи, дитя, сияют, как небо».
Она взглянула на друга просто и ясно.
Встала — ветер рвал ее черное платье.
На горизонте было ясное, винное золото, и она, повитая им, глядела вдаль.
Она глядела вдаль и говорила: «Ушел. Не вернется».
«Нет, он вернется».
Старик снял фуражку, заглянул ей синими, вещими глазами в лицо.
Он увидел на ланитах ее две слезы.
Протянулись облачка.
Разрезали золотую зеркальность отчетливыми, синими клочьями.
Остался только один винный кусок золота, да и он угас.
И вечность погасла на горизонте.
Ходили и говорили о прошлом.
Прошлое растет.
Все, что было, сохранилось в старинной чаше — поднялось.
Все, что было, не умерло: все, что было, плещется на поверхности.
Еще немного.
Остановится время: мир перестанет мчаться вперед.
И прошлое вернется.
Открыла глаза.
Перед ней виднелся бледно-бирюзовый океан осеннего воздуха.
Ей лицо обдувало душистым эфиром.
Вырос силуэт странника с просветленным жемчужным лицом.
Солнечные кудри и золотая, легко раздвоенная бородка светились на вечерней заре.
Это был он, ее смутный сон.
Вдруг поднялась благословляющая рука его, осеняющая знаменьем, но черный клобук склоненной монашки закрыл от нее и странника, и бледно-бирюзовый океан.
Приподнялась.
Лежала в маленькой келье с открытым, светлым окном.
Сафирные чаши в окно плескались холодным ветром.
Странника не было.
Старица, опираясь на посох, вся склонилась над ней, смотря испытующе: «Видела, знаешь — нашу тайную радость».
В окне раздавался свист ветерка и грустно-знакомый шелест осенних листьев.
На бледной небесной бирюзе трепетали, волнуясь, многошумные красные березки.
Среди них засверкала черная одежда.
Из красных листьев выглянуло как смерть белое лицо юной монашки, пытливо глядевшей на нее.
Показался другой силуэт дряхлой старицы с четками в руках, и старица, отряхнув листочки, свеянные на вуаль, пошла к призывному звону.
Из листьев мелькал ее бархатный клобучок.
Скоро за одной монашкой показались и другие, и целая вереница монашек, беличек, белиц и отроковиц потянулась на призывный звон.
А березки грустно шумели и сквозили вечно-бледной, осенней бирюзой.
Когда уже все прошли в собор и среди березок перестали мелькать и монашки, и белички, и юницы, и отроковицы, показался он, точно весь сотканный из воздуха.
Она сказала: «Безумие, призрак — опять, вот опять».
Он стоял с разведенными руками под сквозным золотом падающих листьев.
Он закрывал свои очи.
Стоял усмиренный — неподвижный.
Высоко вздымалась его взволнованная грудь.
Солнечный шелк волос, терзаемый ветром, бушевал сияющими прядями вокруг сквозного, жемчужного лица.
Так он замирал, осыпанный листьями — золотыми пролетающими временами.
Два листочка запутались в его бороде, когда он поднял разведенные руки ладонями вверх, и голосом, вздоху подобным, призывно звал от времени:
«Довольно!
Скоро все облетит — пролетит.
Времена засохли. Шелестят, как свиток: времена, как и свиток, свиваются.
Пора!
Потому что все пролетит и угаснет золотое время.
Здравствуй, здравствуй!
Это я вернулся сказать о воскресении, потому что мы воскреснем и увидимся там».
В небо плыло пепельное облачко.
Она с ужасом видела край облачка сквозь его вверх ладонями воздетые руки.
Медленно шел вдоль березок.
Впереди него сыпались красные, яркие листья. И сзади сыпались тоже.
Словно он был занавешен голубой, вечно пролетающей порфирой, испещренной красным золотом свеянных листьев.
Это был вечный водопад времен.
Она шептала: «Здравствуй, здравствуй, — ты, как прежде, вернулся: мир не беспеременен».
Она вышла из кельи и пошла вслед за странником.
Они шли.
Ничто их не касалось. И никто их не задерживал.
Он подвел ее к безвестной могилке на верху многогребенном, песчаном, и сказал ей, улыбаясь, будто спрашивая о чем-то: «Смотри: ведь могила пуста».
На высоких, красных, песчаных холмах собрались богомольцы.
Там воздвигали распятие.
Неизвестный священнослужитель, точно весь сотканный из воздуха, стоял в золотой, бирюзой отливающей рясе.
Тая, ряса сливалась с небом.
Простирал свою руку в бледно-бирюзовый, далекий мир.
Бледно-бирюзовый, далекий мир отливал янтарно-золотым.
Все было охвачено жидкими сквозными янтарями и пропитано ими.
Жидкие янтари подернулись огненным золотом.
Становились гуще, искристей.
Богомольцы в белых рубахах, простоволосые, стояли с восковыми, медовыми, мягкоистекающими свечами.
Неизвестный священнослужитель поставил на стол деревянную миску со святою водою; он опустил в воду пучок спелых ржаных колосьев.
Колосом окропил сосновые дали.
Простирал свои руки в бледно-бирюзовый мир: бледно-бирюзовый мир отливал янтарно-золотым.
«Господи, мир созрел, как эти колосья: ей, гряди Господи.
Господи!
Среди лесов воздвиг я молельню мою: на песчаных холмах водрузил я распятие.
Ей гряди, Господи!»
Все было охвачено жидкими сквозными янтарями и пропитано ими.
Янтари подернулись красным золотом: становились гуще, искристей.
Неизвестный священнослужитель взял серп и серпом налагал крестные знаки во все стороны:
«Украсьте, украсьте цветами великую церковь мира, вы — миряне, и вы — церковники.
Орари ваши — сердца — возносите, диаконы светослужения.
Горе́ имеем сердца».
На высоких, песчаных, красных холмах он стоял, предаваясь молитве.
Воздвигал в ветер крестное знамение.
Голосом, вздоху подобным, призывал жнецов на жатву свою.
«Се грядет земной иерей, из блистанья серпов сотканный.
Се грядет земной жених, из свещного действа в полях рожденный.
Ты, жених, гряди к могилкам нашим, постучи в гробовую нашу плиту.
Из далекой страны загробной облеки нас жизнью и солнцем.
Мы встретим тебя, иерей наш, колосом, колосом, колосом.
Колосись в души наши.
Ибо мы — твои нивы: нивы, нивы, созревшие нивы.
Ей, гряди, жнец нивный».
Бирюзовая риза истаяла. Она сливалась с небом, отливая жемчугами.
Белое лицо, омытое шелковым золотом, синими удивленными очами глядело на богомольцев, будто солнечное облако с двумя просветами лазури.
