Ознакомительная версия.
Впрочем, лет через пять или восемь мы узнаем и это, боюсь.
Талисманное Ода на выбор талисмана сочинской олимпиады
У всех в новостях – то теракт, то ислам, то массы восстанут, короче, а мы выбираем себе талисман к спортивному празднику в Сочи. Ты скажешь, читатель, что это фигня, и прав по суровому счету, – но ты в понедельник читаешь меня, а я сочиняю в субботу: и Первый смотрело небось большинство, и новость прошла всеканально, и ты уже знаешь, избрали кого, – а я-то волнуюсь реально!
Снежинку? Дельфина, что втиснут в штаны? Мороза с лицом воеводы? Ведь это не цацка, а символ страны на все предстоящие годы. Премьеру, как водится, мил леопард, затеявший снежное ралли: поскольку таков уже русский стандарт – должно быть, его и избрали. Присуща ему и державная спесь, и храбрость, и дух всеединства… Плевать, что он больше не водится здесь: ведь здесь и Медведь не водился, но Путин сказал избирателю: «Верь!» – и верят, хоть наша планета поныне не знает, что это за зверь (точней, не игрушка ли это). Ища аналогий со случаем тем, три года продлившимся кряду, избрать я и тут предложил бы тандем, а может быть, даже триаду, – но некого выбрать из всех десяти, дошедших теперь до финала: всех лучших отсеяли где-то в пути, как вечно у нас и бывало. Снегирь маловат, плюс двусмысленный цвет: нам красное страшно до дрожи. У Солнышка шансов, по-моему, нет, у Зайки, мне кажется, тоже; сомнительна тройка матрешечных рыл, Мороз инфантилен, медведь уже был, а встрепанный солнечный мальчик похож на пылающий Нальчик.
– Ругать-то легко, а поди предложи! – заметит читатель невинно.
Мне нравятся зайцы, ежи и моржи, но я предложил бы пингвина. Ему незнакома смятенная дрожь, он сонен, подобно Госдуме; отчасти я сам на пингвина похож, особенно если в костюме; он даже красив в этом черном пальто, сиянием льдов осиянен, – живет же он там, где не может никто, и в этом вполне россиянин. Его окружает сугубая жесть, снега, что от века не тают… Он слышал, что птицы какие-то есть, которые типа летают, и сам он, похоже, когда-то летал, собой вдохновляя поэта, – но вскорости выдохся. И посчитал, что все-таки хлопотно это. Теперь и на птицу пингвин не похож: солидная, смирная паства. В Египте летают, и в Ливии тож – в Антарктике это опасно. Мы жирное тело в утесах таим, боимся, что яйца отнимут… Гордимся ли образом жизни своим? Едва ли. Но знаете – климат! Таким бы я видеть хотел талисман, и рад поклониться его телесам из дерева или металла.
Да, скисло. Но раньше летало.
Вот тут ругают день Восьмого марта: ату, наследье цеткинских идей! Как будто мы какая-нибудь Спарта, где женщин не считали за людей! Не понимаю этой укоризны. Какие б ни настали времена – я праздную его как День Отчизны. В моем сознанье женщина она. (Во избежанье схваток, стычек, чисток и прочих помутнений головы скажу, что не приемлю феминисток, я их считаю глупыми, увы; мне карь еристки нравятся и стервы, но у фемин особенная стать, и чтоб не напрягать больные нервы, им лучше дальше просто не читать.) Не грозный маршал, не начальник штаба – а женщина, с женою наряду. Поняв однажды, что Россия – баба, я правильнее с ней себя веду. Не ждите сострадания от тещи, не ждите снисхожденья от жены – но женщину любить мне как-то проще, чем пацана, – простите, пацаны.
Вам может подтвердить любой историк (психологу, боюсь, еще ясней) – что с женщиной нельзя серьезно спорить; и я уже давно не спорю с ней. Вся ветер, а не вектор; ей немило сегодня то, что нравилось вчера; услышала меня, потом забыла и в сотый раз по кругу начала… У нас в России ценится работа, тут стыдно над дебатами потеть. А если ей не нравится чего-то – ты сразу и алкаш, и импотент, плохой отец и не приносишь денег; и, развивая тактику свою, она легко хватается за веник, а то за уголовную статью. Пускай она своим упьется бредом – не поверну упрямой головы. Ей аргумент осмысленный неведом: лишь переход на личности, увы. Узнали и Бердяев, и Киркоров, и Чаадаев, славный философ, что женщины даны нам не для споров: они не слышат наших голосов.
Знакома ей уныния услада, мечтательность, а изредка вина, – но знаю, что жалеть ее не надо. Не понимает жалости она. Не стоит тратить нежности и пыла питомцу легкомысленных харит: ей нравится, по сути, только сила, чего там вслух она ни говорит. Ей нравится надежность и защита, и спутник, понимающий в сырье; ее способны тронуть слезы чьи-то в романе, в сериале – но в семье?! Я, вероятно, так и околею, повсюду чуя тайную вражду. И я ее особо не жалею и, что важнее, жалости не жду.
Как женщина, она давно привыкла – удобней так и телу, и уму – и жить, и рассуждать в пределах цикла; как все мужчины, я привык к нему. Политкорректность глупую отбросив, я верю только в круг, а не в прогресс; не поднимаю дерзостных вопросов, когда страна вступает в ПМС… По сути, если мы глаза разуем и справимся с раскатанной губой, такой сюжет не просто предсказуем, но более комфортен, чем любой.
Я лишнего не требую от Бога, не трогаю чужого, словно тать… Что можно делать с ней? Довольно много. Особенно приятно с нею спать. И вот я сплю, не парясь, не меняясь, не вспоминая, где и как живу, привычно и заученно смиряясь с тем, с чем нельзя мириться наяву, я разучился связно изъясняться, отвык от рефлексии и труда…
Но, Господи, какие сны мне снятся!
Как видим, даже в рифму иногда.
Поглядишь репортаж Си-эн-эна – и подумаешь: благословенна наша Русь, согласитесь со мной. Китежанка, Христова невеста! Удивительно гладкое место нам досталось в юдоли земной.
У японцев бывает цунами, их жестоко трясет временами, регулярно колотит Хонсю – магнитуду поди сфокусируй! – а недавно еще Фукусимой напугало Японию всю. Разумеется, наши мудрилы понимают, что все – за Курилы (мы не выдадим их наотрез), за сверканье на нашенском фоне «Мицубиси», «Тошибу» и «Сони», и вопще за излишний прогресс.
Или в Штатах бывает торнадо: разумеется, так им и надо – за фастфуд и тотальный захват, и за наши несчастья, пожалуй: ведь и в летней жаре небывалой Мексиканский залив виноват! А восточные земли, в натуре? Там бывают песчаные бури, что верблюдам страшны и ослам, да и людям губительна пасть их; и во всех этих местных напастях виноват радикальный ислам. Всем вокруг – от чучхэ до иракца – есть на свете за что покараться, все достойны огня и чумы. Нет проблем лишь у нашей державы. Разве только лесные пожары, да и те ведь устроили мы.
Как посмотришь на эти пейзажи, где и птица летящая даже представляется новостью дня, как посмотришь на эти просторы, что, покорны, добры и нескоры, засосут и тебя, и меня, как посмотришь на отчие сени, где торнадо и землетрясений никакой не видал старожил, – потому что не любит прогресса, ни к чему не питал интереса и с прибором на все положил… Это вы до того осмелели – бьетесь, верите, ставите цели; нас же сроду никто не потряс. Снег, равнина да месяца ноготь! Ни трясти, ни кошмарить, ни трогать мирозданию не за что нас. Ведь и трус [30] , что шатает твердыни, послан вам от излишней гордыни, чтоб напомнить, где Бог, где порог, – мы же в этом и так убедились: наши почвы в кисель превратились, а мозги превратились в творог.
Богоданная наша равнина! Не опасна, не зла, не ревнива и на всем протяженье ровна, безразлична, стабильна, послушна, ко всему глубоко равнодушна – от добра до бабла и говна! Тучи пухлые, тихие воды… Но немилостей ждать от природы мы не можем, бессильно скорбя. Если бедствия брезгуют нами, то в отсутствие всяких цунами истребляем мы сами себя; от торнадо хранимые Богом, постоянно, под всяким предлогом, круглый день, от зари до зари, под лазоревыми небесами мы усердно гнобим себя сами.
И справляемся, черт побери.
Собралось мировое сообщество – главы Запада, высший свет, – как бы мечется, типа топчется: влезть ли в Ливию или нет? Там же вырежут типа пол-Ливии, – надо власть хватать, как варяг; но не ясно, кто будет счастливее, если влезть туда, как в Ирак. У Каддафи что сутки, то новости: чуть вторженьем ему погрози – обещает, что щас остановится, и сейчас же берет Бенгази. Вся безвыходность сразу повылезла: его ж не выкурить из Бенгазя! И войти нельзя, и не войти нельзя, и отыграть назад уже нельзя.
А вон Медведев опять же нахмурился и с трудом себя держит в руках: принесли ему справку от Юргенса – надо действовать, иначе крах. Меньше года осталось до выборов, роет землю ногой избирком – а правду выслушав и воду выпарив, что имеем в остатке сухом? Чем мы три этих года отметили, чем эпоха пребудет ярка – кроме разве триумфа в Осетии и небольшого смягченья УК? По какому же праву моральному он себя реформатором звал? Ведь ползем к повороту финальному, за которым позор и развал. Так и хочется рыкнуть начальственно – но для него ли такая стезя? И начать нельзя, и не начать нельзя, и повернуть назад уже нельзя.
Жаль тебя, мировое сообщество, и Медведева с Путиным жаль, да и мне отчего-то все ропщется, сочинившему эту скрижаль. Только скажешь хоть слово о Ливии иль о будущем отчей страны – а глядишь, на тебя уже вылили ведра желчи и тонны слюны. И добро бы травили хоть гения – я же много скромней одарен! Невозможно же высказать мнение, чтоб не влипло с обеих сторон. Что ж, родные мои, не жеманьтеся, демонстрируйте дерзостный нрав. Скажешь: «Кушать детей нежелательно» – и опять перед кем-то не прав, и опять заорут обязательно, по цитатнику мордой возя… И писать нельзя, и не писать нельзя, и поменять судьбу уже нельзя.
Ознакомительная версия.
