Набросок начала комментируемого фрагмента «Ключей Марии», имеющийся в автографе («Мы не помним, кто первый взыграл у нас на Руси до Бояна и кто наши гусли выдумал. [Опираясь на племенное родство с финнами‹…›] В этом случае мы возьмем Вейнемейнена. Старый верный Вейнемейнен ‹здесь набросок оборван и вычеркнут автором›»), перекликается с «Эпической поэзией» Буслаева (см. там же, с. 19) еще более явственно.
Старый верный Вейнемейнен — «формульная» характеристика одного из главных героев карелофинского эпоса «Калевала» (в пер. Л. П. Бельского); возникнув в самом начале русского перевода эпоса, она сохраняется неизменной и по всему его тексту (см., например: «Калевала. Финская народная эпопея: Руны 1–3, 10, 21, 23, 41 и 42», СПб., 1902 (РКлБ, сер. II, вып. XXIV), с. 10, 13–16, 19, 20, 22).
Иовулл. — До сих пор комментаторы прозы поэта отождествляли это имя с именем героя одноименного англосаксонского эпоса (например: «Есенин, очевидно, имеет в виду Беовульфа…» — Есенин 5 (1962), с. 284). Вряд ли это справедливо, хотя бы потому, что первый русский перевод «Беовульфа» был опубликован в 1975 г. (сб. «Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах», М., 1975). К тому же в рукописи это имя первоначально было дано как Иогулл. Затем Есенин переправил в нем «г» на «в», очевидно, усомнившись в правильности своего написания. Эти сомнения были небезосновательными. В «Саге о Финнбоге Сильном» действительно есть персонаж с похожим именем (Иокуль), выступающий постоянным противником главного героя Финнбога («Древне-северные саги и песни скальдов в переводах русских писателей», СПб., 1903 (РКлБ, сер. II, вып. XXV), с. 103 и сл.). Но в то же время из контекста употребления этого имени в «Ключах Марии» («…Иовулл и Вейнемейнен…») следует: по Есенину, Иовулл — такой же эпический герой — создатель музыки и поэзии, как Вейнемейнен. Скорее всего, здесь (по памяти, а потому неточно) под этим именем подразумевался бог Один из Эдды, упомянутый в аналогичном контексте Буслаевым (см. Буслаев I (1861), с. 19). Ср.: «Одно из ‹многочисленных› прозваний Одина было Iolnir или Iolfadir…» (Аф. I, 746; выделено автором).
Место комментируемого фрагмента, оформленное Есениным как цитата («Играй, играй, пастушок ‹и т. п.›»), является вольным изложением отрывка из «Сказки о серебряном блюдечке и наливном яблочке», вошедшей в сборник «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева» (М.: И. Д. Сытин, 1897, т. 2, с. 121).
…празднество этой каны… — от Каны Галилейской, города вблизи Назарета, где, согласно Новому Завету (Иоанн. II, 1-11), Иисус на пиру сотворил чудо, превратив воду в вино.
Исследователи древнерусской письменности и строительного орнамента… — то есть Ф. И. Буслаев, В. В. Стасов, С. Г. Строганов, В. И. Бутовский, Е. Виолле-ле-Дюк и др., с трудами которых был знаком Есенин.
С. 191. Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, ‹…›, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья… — Есенин опять полемизирует здесь с Ф. И. Буслаевым: «…русский орнамент и в самом высшем своем развитии в XIV в. не мог приобрести способности к воспроизведению натуры в ее рельефности и переливах колорита. ‹…›… это рисунок ткани, однообразно повторяющийся на наволоке до бесконечности; это не живопись и не рельеф, а просто узорочье, ласкающее глаз всем своим целым, а не по частям» (Буслаев 1917, с. 36; выделено автором).
Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу… — Ср. с замечанием А. Н. Афанасьева: «Позднее у германцев и у славян возникло обыкновение ‹…› ставить на верху крыш их ‹лошадиных голов› деревянные изображения — так называемые коньки» (Аф. I, 637; выделено автором). Очевидно, Есенин прошел мимо этого места «Поэтических воззрений славян на природу». Кроме того, в исследовании В. Г. Базанова о «Ключах Марии» справедливо отмечено: «Судя по всему, Есенину не были известны все работы Стасова, в частности, его обширная рецензия „Коньки на крестьянских крышах“ (1861). Между тем ‹…› Стасов ‹…› в ней ‹…› во многом предвосхищает Есенина как автора „Ключей Марии“» (сб. «Миф — фольклор — литература», Л., 1978, с. 216).
…уподобляя свою хату под ним колеснице. — Восходит к стихотворению Н. А. Клюева «Есть горькая супесь, глухой чернозем…»: «Изба — колесница, колеса — углы…» (Ск-1, с. 101); о других перекличках с этим же текстом см. выше, с. 451, 453.
…отношение к вечности как к родительскому очагу… — Об этом говорит Есенин в одном из стихотворений, написанных ранее «Ключей Марии»: «Полюбил я мир и вечность, // Как родительский очаг…» («Не напрасно дули ветры…», ‹1917›).
С. 192. Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство ‹орнамента›, которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей… — Вначале в рукописи было: «…почувствовал бы всю клевету на эту мужичью правду всех наших кустарных музеев». Скорее всего, это есенинское суждение отражает его отношение к изделиям, представляемым «кустарными музеями» под маркой произведений народного искусства. Об этих изделиях Есенин знал не понаслышке — помимо своей официальной деятельности, «кустарные музеи» были учреждениями, поставлявшими предметы интерьера для зданий Феодоровского городка в Царском Селе, где поэт проходил в 1916–1917 гг. военную службу. Суждения Есенина перекликаются с рецензией Д. Крючкова на иллюстрированное издание «Русское народное искусство на второй всероссийской кустарной выставке в Петрограде» (Пг., 1914), которая была напечатана в том же журнале, что и первая петроградская публикация стихов юного поэта: «…после просмотра их ‹снимков с кустарных работ› получается определенно двойственное впечатление. С одной стороны, кустари вдохновляются подлинным народным творчеством и дают вещи оригинальные, яркие, большой художественной ценности, с другой же — образчиками им часто служит псевдонародное слащавое манерничанье ‹…›, результатом чего является типично рыночная пошловатая дешевка» (журн. «Голос жизни», Пг., 1915, № 15, 8 апреля, с. 19).
Он бы выгнал их, как торгующих из храма… — Ср.: «И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме…» (Мф. XXI, 12).
…как хулителей на Святого Духа… — Ср.: «…кто скажет хулу на Святого Духа, тому не простится» (Лк. XII, 10).
С. 192–193. Древо ‹…› ни на чем не вышивается, кроме полотенца… — Хотя среди образцов крестьянских вышивок, представленных в атласе В. В. Стасова «Русский народный орнамент» (СПб., 1872), изображение древа на полотенцах преобладает количественно (см.: л. II, № 10; л. XI, № 49; л. XII, № 51; л. XVII, № 73; л. ХХШ, № 94 и мн. др.), все же есть случаи вышивки древа и на простынях (л. XXVI, № 103; л. XXIX, № 108).
С. 193. …чтоб, подобно древу, он ‹народ› мог осыпать с себя шишки слов и дум… — В 1917 г. Есенин писал в поэме «Октоих»:
Шумит небесный кедр
Через туман и ров,
И на долину бед
Спадают шишки слов.
И «отселе», выражаясь пушкинским языком, нам видно «потоков рожденье». — Взятые в кавычки слова — из стихотворения А. С. Пушкина «Кавказ» (1829).
Уже в X и XI веках мы встречаем целый ряд мифических и апокрифических произведений, где лепка слов и образов поражает нас ‹…› смелостью своих выискиваемых положений… — Скорее всего, здесь имеются в виду русские былины и духовные стихи.
…ярчащая… — это либо причастие от глагола «ярчать» (возможный неологизм автора), либо письменная фиксация Есениным собственного произношения литературного слова — «ярчайшая» (то есть своего рода «фонетическая» транскрипция последнего).
С. 194. Первое, что внесли нам западные славяне, это есть письменность. — Создатели славянской азбуки и письма Кирилл и Мефодий проповедовали христианство в Великоморавском княжестве на территории нынешней Чехии. В «Повести временных лет» под 888–897 гг. записано: «Бѣ единъ языкъ Словѣнескъ: Словѣни, иже сѣдяху по Дунаеви, ихъ же пріяша Угри, и Морава, и Чеси, и Ляхове, и Поляне, яже нынѣ зовомоя Русь. Симъ бо первое преложены книги Моравѣ, яже прозвася грамота Словѣньская, яже грамота есть въ Руси и въ Болгарѣхъ Дунайскихъ» («Летопись Нестора… 3-е испр. изд.», СПб., 1912, (РКлБ, вып. XVI), с. 12).
…мир ‹нашего› слова ‹…› похож на какой-то вечно светящийся Фавор, где всякое движение живет, преображаясь. — Образность этого места текста восходит к Новому Завету: «В начале было Слово, ‹…› и Слово было Бог» (Иоанн I, 1); «Иисус ‹…› возвел их на гору высокую одних, и преобразился перед ними: и просияло лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет» (Мф. XVII, 1–2). Гора, на которой произошло Преображение Господне, традиционно именуется Фавор; в Новом Завете ее название отсутствует.
