Здесь, на узких витках обгонять
местных возчиков небезопасно.
Вот – опять море синим, опять,
там кораблик рыбачит бесстрастно,
солнце падает. Быстрый рывок
неизбежен, с автобусом споря.
И дорога мотает моток
наших судеб до самого моря,
до которого – вот уж, рукой,
но, опять: повороты, заторы.
Все устали и бледной щекой
ты прижалась к стеклу, за которым…
К домам подходит великан
с громАми в рукаве и радугой в зрачке.
Порывы ветра закрывают двери в храм,
но служка их цепляет на крючке
из меди. Сжатый воздух бьет толпу
и колыхает древние ворота.
Рекой колотит великан себя по лбу,
вонзая клык сверкающий в кого-то
безвинного, в круги пернатых стай.
Бежит, звенит испуганный трамвай,
облитый леденящею водой,
звенит: «прости депо, прощай».
Потом стихает все. Дорога в рай открыта.
Летит капель над скошенной травой
и свежий ветерок несет избитый
слепой мотив про Мурку и любовь.
Летят машины в черноту
и в облаках полно проталин,
рыбак идет ловить звезду
на фоне харьковских развалин.
Будильник звякнет – и пора,
мужицкий выбор: быть свободным,
оставить стены в 5 утра,
дышать течением холодным.
Чтоб встретить солнце у метро,
в толпе, без страха и упрека,
и в небо щуриться хитро,
и выпить водки одиноко.
Ловите, рыбы, рыбака —
рыбак становится пейзажем.
Мелеет на земле река.
Осенний ветер, абордажем,
берет за бары рыжий сквер,
а после телеграф и бары.
Несет волной небесных сфер,
на экспорт, дыма шаровары.
Рыбак прилег на край дождя.
В машинах клерки едут мимо.
Патруль смеется, проходя:
всех веселее Петр и Дима.
Вот так, лежишь на мураве,
страна дает тебе свободу,
а также козырь в рукаве:
жить или сдохнуть. На погоду
скрипят ворота в небесах.
У речки квакают лягушки.
Воюет с дьяволом монах.
И нет ни смерти, ни подушки.* * *
Лампа светит. Муха плачет.
Дождь стучит по крыше дачи.
Осень. Ангелы летят —
очевидцы спят.
Этот миг других пьянее:
мы вдвоем и жизнь светлее,
чем красивые слова.
Ты молчишь, во всем права.
И молчится – как поется.
По стеклу дорога льется,
поднимаясь над трубой
тишиною голубой.
Верится пропаганде
искренне и всерьез.
Я крепко пью на веранде.
Глядя на звезды, замерз.
Все же, не лыком шитый,
думаю что, на треть,
путь позади разбитый,
дальше – любовь и смерть.
Разбуди меня, нокиа пыльный,
среди яблочных рук, под звездой,
чтобы веки тяжелыми были
и трава угрожала росой.
Я не стану рассматривать числа.
Пусть твой голос из кокона сна
уведет за собою без смысла,
без иллюзий, без века, без дна.
Чтобы молнией небо могуче
шевельнулось в холодной воде.
Чтобы Родина плыла над тучей
в виде спутников, звезд и т.д
Потому что в заборе дыра
не замечена с высоты,
убегает щенок со двора
сквозь туман, фонари и сады.
Как он будет бежать в тишине
под колесами поездов,
и скулить свое счастье луне,
и визжать для ночных мотыльков!
Степь проста и мудра:
вот – трава, вот – ветра.
Вот – нет нас и кипит
каша из топора.
Облака удивительной формы
говорят над бескрайней землей,
посыпают дороги, сверх нормы,
небывалою тишиной.
Протекают ручьи сквозь солдата,
вырастает трава изо лба…
Об железку ударит лопата,
и встает на загривке судьба.
И уснула у кромки бетона,
на века, в безголосом песке,
твоя каска, звездою обожжена,
с ржавой дыркою в правом виске.
В одеялах труха и песок,
зимний ветер танцует в ногах,
по стене фиолетовый сок —
это сон, все бывает во снах.
Просыпайся, на улице дождь,
шелестит под колесами грязь,
в новостях из Америки вождь
говорит про культурную связь.
Между вечностью, мной и тобой
нитка тонкая, тоньше стиха —
мы как бусины с разной судьбой.
Мы листва, мы одеты в снега.
Мы вагоны спешащие и
одиночество в ж/д узле
превращается в соловьи
над дрожащим перроном во мгле.
Жан Овре***(1590 – 1622)
* * *
Устойчивость искать в изменчивости мира
Нелепей, чем латать в отрепьях ветхих дыры,
По морю в сите плыть, искать иглу в копне,
Висеть на волоске или перечить грому,
Взбираться на гору по склону ледяному,
Дом строить на песке и лед хранить в огне.
Блеснув на краткий миг, заходит солнце славы,
В меду любовных ласк есть горькая отрава,
С богатством не в ладу достоинство и честь,
Нет розы без шипов, нет встречи без разлуки,
Начала – без конца, а радости – без муки…
Изнанка темная во всем на свете есть!
Поль Верлен***(1844 – 1896)
Сегидилья
Еще ничью, почти нагую,
На черном канапе хочу я
Тебя ласкать, владеть тобой.
Ждет будуар нас желтый твой,
Как будто в восемьсот тридцатом.
Раздетая, почти нагая,
Плоть эта манит, возникая
В бесплотном кружеве белья.
В тебя, смуглянка, впился б я
И опьянялся ароматом!
Хочу владеть тобой, прекрасной,
Улыбчивой, свирепо властной,
Злой, говорящей нежно ложь,
Коварной, хищною и все ж
Неодолимо сладострастной!
О смугло-розовое тело,
О лунное! Ты б не хотела
Поставить ногу мне на грудь?
Так победительницей будь,
Ты, ты, чью плоть я обожаю!
Душа господству тела рада,
Тебя душе увядшей надо,
Всей плотью душу задуши!
Любой каприз, как суд, верши
Еще, еще, еще без края!
Игре веселой и опасной
Двух ягодиц твоих безгласно
Мою гордыню предаю —
Возьми под задницу свою
Стонать от роскоши атласной!
Артюр Рембо***(1854 – 1891)
Спящий в ложбине
Под сводом лиственным сверкание потока
Бросает на траву за лоскутом лоскут
Серебряную ткань, а над горой высоко
Пылает в небе диск. Лучи ложбину жгут.
Здесь молодой солдат, уткнувшись головою
В ромашки на лугу, где ливнем льется свет,
Уснул, раскинувшись, рот приоткрыв от зноя,
На ложе травяном; в лице кровинки нет.
Ногами смяв цветы, солдат с улыбкой, словно
Больной ребенок, спит… Природа-мать, любовно
Баюкай, грей его! Пусть дремлет до поры!
Нет, ноздри не дрожат, не чуют аромата,
Рука легла на грудь… И слишком сон солдата
Спокоен… В животе – кровавых две дыры.
Шкаф
Украшенный резьбой, широкий шкаф дубовый
По-стариковски мил; он стар уже давно.
Лишь приоткрой его, и заструятся снова
Духи, пьянящие, как старое вино.
Положенное в шкаф еще во время оно,
Забытое тряпье благоухает в нем:
Тончайшие платки, где вышиты грифоны,
Белье и кружева желтеют день за днем.
В нем запахи цветов и фруктов ароматы
Смешались, пропитав и медальон помятый,
И золотую прядь, и лаковый портрет.
Ты знаешь, старый шкаф, немало тайн, поверий,
Историй сказочных. Расскажешь? Но в ответ
По-старчески скрипят твои большие двери.
Шарль Леконт де Лиль***(1818 – 1894)
Екклезиаст
Екклезиаст сказал: «Псом лучше быть живым,
Чем мертвым львом!» Земля состарилась в печали.
Жить – значит есть и пить, все прочее – лишь дым.
Небытие – в конце, небытие – в начале.
Ночами древними, от скорби недвижим,
С высокой башни он смотрел в немые дали,
И думы мрачные овладевали им,
Когда его глаза по небесам блуждали.
Любимец Солнца! Царь! Твой стон ввергает в дрожь.
Пусть неизбежна смерть, но и она есть ложь!
Блажен, кто пропастью был поглощен мгновенно!
Как будто во хмелю, бессмертьем устрашен,
Всегда я слушаю не твой бессильный стон,
А жизни львиный рык, звучащий во Вселенной!
Кобылица
Пуглив и дик твой взгляд, степная кобылица!
Среди пахучих трав неудержим твой бег!
По шелковым бокам горячий пот струится,
И пена падает, белей, чем первый снег.
Равнины летней дочь, горда, вольнолюбива,
Ты опьяненно ржешь на берегу реки.
Ты птицею летишь, и буйно вьется грива,
Неукротим твой нрав, неистовы прыжки.
Но неожиданно рукой фракийца властной
Ты будешь схвачена, безудержно смела,
И, взвившись на дыбы, ты в ярости прекрасной
Напрасно будешь грызть стальные удила!
Анри де Ренье***(1864 – 1936)
Кентавр
Я, конь и человек, неистов во хмелю!
Я деву робкую поймал за край туники
И жадным ртом глушил ее мольбы и крики,
Затем я по камням напиться мчал к ручью.
В рубцах мой мощный круп: за женщину в бою
Мне раны наносил герой прекрасноликий.
Но, в женское руно вплетая мех свой дикий,
Я светлоокую познал жену мою.
Я на спине катал хохочущих менад,
Сатира я смешил, мне Пан всегда был рад.
Я мял цветы, их кровь осталась на копытах.
Теперь меня ведет Амур, властитель мой;
Мы ищем на заре в лесах, людьми забытых,
Фиалки бледные и шишки под сосной.
Воспоминание о Востоке
Я вижу, лишь на миг прикрыв глаза,
Просторный двор узорчатой мечети
И белых голубей на минарете;
