Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Схожее внешне с цаплею,
с листьями сухими —
летит растение теплое,
свойственное Сухуми.

В Арктику из субтропиков
везет растение летчик,
бережно, в крошке пробковой,
чтоб не помять колючек.

Скоро и Харьков скроется,
тучи уйдут к Батуми,
но винт не уступит в скорости
самому самуму.

Он донесется вскорости
к сетке широт паучьей,
где — на советском полюсе —
мы вырастим сад плавучий.

Лед порастет цветами,
снег заблестит теплицами,
все небылицы станут
светлыми да-былицами!

Я вижу уже заранее
под пальмой тушу тюленью.
Мы едем с мыса Желания
в долину Осуществленья.

Серый жесткий дирижабль
ночь на туче пролежабль,
плыл корабль
среди капель
и на север курс держабль.

Гелий — легкая душа,
ты большая туча либо
сталь-пластинчатая рыба,
дирижабрами дыша.

Серый жесткий дирижабль,
где синица?
где журавль?

Он плывет в большом дыму
разных зарев перержавленных,
кричит Золушка ему:
— Диризяблик! Дирижаворонок!

Он, забравшись в небовысь,
дирижяблоком повис.

Речь — зимостойкая семья.
Я, в сущности, мичуринец.
Над стебельками слов — моя
упорная прищуренность.

Другим — подарки сентября,
грибарий леса осени;
а мне — гербарий словаря,
лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот — гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого —
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

Когда на мартовских полях
лежала толща белая,
сидел я с книгой,
                            на полях
свои пометки делая.

И в миг, когда мое перо
касалось
             граф тетрадочных,
вдруг журавлиное перо
с небес упало радужных.

И я его вписал в разряд
явлений атомистики,
как электрический разряд,
как божий дар
                           без мистики.

А в облаках летел журавль
и не один, а стаями,
крича скрипуче,
                          как журавль,
в колодец опускаемый.

На север мчался птичий клин
и ставил птички в графике,
обыкновенный
                        город Клин
предпочитая Африке.

Журавль был южный,
                                    но зато
он в гости к нам пожаловал!
Благодарю его
                            за то,
что мне перо пожаловал.

Я ставлю сущность
                                 выше слов,
но верьте мне на сло́во:
смысл
            не в буквальном смысле слов,
а в превращеньях слова.

Между льдами ледяными
есть земля
                   еще земней!
Деревянные деревья
среди каменных
                              камней.

Это северней,
                        чем Север,
и таежней,
                  чем тайга,
там олени по-оленьи
смотрят в снежные снега.

И нерыбы
                     точно рыбы
там на лежбищах лежат,
в глыбы
              слившиеся глыбы
строго море сторожат.

Еле солнечное
                           солнце
сновидением во сне
входит
              в сумеречный сумрак,
тонет
        в белой белизне.

Люди там
              живут как люди
с доброй детскостью детей,
горя горького
                          не зная
в мире сетчатых сетей.

Под сияющим сияньем —
домовитые
                     дома,
где сплетают кружевницы
кружевные
                 кружева.

Это — именно вот это!
И со дна
               морского дна
эхолот приносит эхо:
глубока ли
                  глубина?

И желает вниз вонзиться
острие
         на остроге,
и кричат по-птичьи птицы:
— Далеко ли
                        вдалеке?

О, отдаляться
                          в отдаленье,
где эхо внемлет эху,
о, удивляться
                    удивленью,
о, улыбаться смеху!

Летя, дятел,
ищи пищи.
Ищи, пищи!
Веред дерев
ища, тащи
и чуть стучи
носом о сон.

Буди дуб,
ешь еще.
Не сук вкусен:
червь — в речь,
тебе — щебет.

Жук уж
не зело полезен.
Личинок кончил?
Ты — сыт?
Тепло ль петь?
Ешь еще
и дуди
о лесе весело.

Хорошо. Шорох.
Утро во рту,
и клей елки
течет.

Я начал
               разбираться в розах,
в их настроениях,
                           в их позах.
Еще зимою,
                 в спальне темной
шепчась,
              они вздыхают томно.
Им представляется
                                         все лето
как ателье
                  для туалетов,
где шелк
             наброшен на прилавок
в сезон
             примерок и булавок,
где розовеют
                       плечи, груди,
откуда их
                   вывозят в люди —
на выставки
                     и на смотрины,
на клумбы,
                    в вазы,
                               на витрины.
Перед прибытием
                                 портнихи
куст полон
                      трепетной шумихи;
никто не вспомнит
                               о лопате, —
идет примерка
                    бальных платьев
невестам,
           девственницам,
                                      шлюхам,
восточным неженкам,
                                  толстухам,
здоровьем пышущим
                                    матронам
и лебединым
                   примадоннам…
О, выход роз,
                    одетых к балу,
к театру,
            к свадьбе,
                            к карнавалу!
Идут,
          шаля и бедокуря,
блестя шипами
                        маникюра,
Гертруды,
                Нелли,
                          Бетти,
                                    Клары…
Сад им раскрыл
                        все кулуары.
Духи, помада,
                     шелест платья,
в беседках
              тайные объятья;
им кажется,
                  что будет вечно —
банкетно,
              бально,
                         подвенечно…
Но только ночь
                  пройдет одна лишь,
куст наклонившийся
                            отвалишь,
и где вчера
                   головкой Грёза
романс
              выслушивала роза, —
осенний день
                  тоскливо гаснет,
деревья
                в рубище ненастья,
и роза —
          бедная старуха —
стоит,
             лишившаяся слуха,
перед раскинутым
                            у гроба
былым богатством
                             гардероба,
стоит
          над мерзлою травою,
тряся
              червивой головою.
О, шелк!
           О, нежные муары!..
Одна утеха —
                       мемуары.