ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, ГЛАВА XXXV
ЭПИЛОГ
День Лютера в год Дарвина растянут…
Надежды сгинут? Ужасы настанут?
Не тронут притязаньями эпохи
Античный сфинкс в таинственной тени.
Отчаянье грядет — с ним шутки плохи, —
И льются твердокаменные вздохи,
И на челе зияют наши дни.
Лишь Вера страхом нынешним не дышит
И, отверзая душу и уста,
На черепках былых скрижалей пишет:
«Дух выше праха» — вечный знак креста!
Что ж, обезьяна или Гавриил?
Хор ангельский — иль вопли из котла?
Наука, набирающая сил
Лишь для того, чтоб землю сжечь дотла.
Звезды и Тучи схватка — ей конца
Не будет, если в мире нет Творца.
В свой микроскоп уверовал простак:
Свет все светлей, все непроглядней мрак.
Танталовы — иначе не назвать —
Испытываем муки: в рот не взять
Того, чем захотели обладать.
Паломничество — вот земной удел,
Единственно завидный. Жизнь в пустыне.
Смерть не предел, и сумрак поредел
Пред тем, кто пал несуетно к святыне.
Блажен, кто сомневался, но поверил.
Поэтому надейся, бедный Клэрел, —
Пусть сердце расцветет кустом в снегах,
Пусть вырвется пловцом из бездны моря,
Пусть пламенною тайною впотьмах
Горит в груди еще под гнетом горя.
Еще не поздно выплыть в те края,
Где смерть сама — победа Бытия.
Из сборника «ДЖОН МАРР И ДРУГИЕ МАТРОСЫ» (1888)
Перевод С. Степанова
Ночною вахтой, братцы, снова
Стоите молча почему
Передо мною — и ни слова?
Вспарывая криком тьму,
Раньше глоток не щадили —
Океан в ушах шумит! —
Марсель весело крепили:
В шторме жизнь! И пусть што рмит!
Жизнью вы не дорожили —
Ваша жизнь у вас в руках!
Вы по-детски, просто жили —
Счастье ваше в парусах!
Буревестники на воле —
Куропатки на приколе…
Нет, как и песни прежних дней,
Вы сердцем старым не забыты —
И дружба наша все тесней.
Со мною вы навеки слиты
И юны в памяти моей!
Приливом, двинувшимся вспять,
Явились вы ко мне опять —
И лица ваши чередою
Во мгле всплывают предо мною,
Как сон, который не прогнать.
Моряки по духу братья!
Всех бы заключил в объятья!
Но разъяты морем вы,
Как пуки морской травы…
Не сумею вас собрать я —
Что могу, когда без сил
Ветер к берегу прибил?
Тенями пусть, но в час заката
В беде не бросили вы брата —
Явились дружною толпой:
С наколкой этот, тот с серьгой…
Просты и дики ваши души —
Вы миру пасынки на суше.
И вот вы все пришли ко мне —
И те, кто жив, и кто на дне!
Эй, купцы! Куда вы мчитесь
В Желтом море штормовом?
Китобои! Не боитесь
Схватки с раненым китом?
Что, военные? Отбой?
Или дробью барабана
Над пучиной океана
Вы ведомы в смертный бой?
Если брата вдруг волнами
Смоет за борт в злую ночь,
Не стоите ль с фонарями,
Чтоб хоть чем-нибудь помочь?
Лишь тех, зашитых в мешковину
Иль в старый парус, пушкарей
Команда «Все наверх!» не в силах
Поднять от сна со дна морей.
И трубами из черных вод
Не вызвать никого —
Но, если сердце вас зовет,
Вы слышите его!
Оно зовет… В закатный час
Я подле мачты вижу вас —
Так спойте мне еще хоть раз!
ЭОЛОВА АРФА
В ПРИБРЕЖНОЙ ГОСТИНИЦЕ
Перевод Д. Шнеерсона
Стон стекла под ветром шквальным,
Словно арфы скорбной стон,
Вот в немыслимом крешендо
Взмыл и вновь сникает он.
Это мнимость. Нам же в Яви
Горше скорбь и величавей
Ариэль открыл. И вот
День тот в памяти встает.
Ладной оснасткой ветра зазывая,
Из Аликанта идет «Фокион»
В Балтимор. Синь океана живая
Синью небес неподвижной объята.
Вдруг, наш фор-марсовый сам изумлен:
«Бог мой, корабль! Нет, он был им когда-то!»
Без мачт и без руля,
Давно забывший чащи
Снастей, дрейфует он —
Так плыл бы крэкен спящий —
Не радуясь ветрам,
Не замечая штилей,
Без экипажа, сам,
Он поглощает мили.
Без имени — с фальшборта
Давно вся краска стерта,
Лишь в трюме верный груз
Лежит — сосновый брус.
Так и жив плавучий остов
Сплошь в коросте из наростов;
День за днем он дрейфовал,
Мхом зарос резной штурвал,
Дрейфовал, плетя из тины
Шлейф осклизлый, бурый, длинный,
Ночь за ночью плыл во мраке,
Плыл без факелов на баке,
Плыл без колокола он,
Скорбный предвещая звон.
К столкновениям готовый, —
Что ему страшиться течи,
Коли в трюме брус сосновый, —
Встреча с ним — со смертью встреча!
Гибельней подводных рифов,
Ведь на якорь не встает он,
Затаившийся в засаде
Вечной, все вперед плывет он.
О корабли, в подводные ущелья
Сошедшие, о вас молчит молва!
Выплакивает арфа Ариэля
То, что не в силах выразить слова!
Перевод С. Сухарева и С. Шик
Волны плот пустой несут:
Будто флаг,
Бьется на ветру лоскут —
Бедствий знак.
«Где вы, где вы?» — птичий стон
Над водой;
И встает, как испокон,
Вал морской.
Перевод В. Топорова
Акула — пьяница морей —
Апатией больна,
А рыба-лоцман рядом с ней
Целеустремлена.
Ей не страшна акулья пасть
И голова Горгоны,
Она в сторонке шасть да шасть —
Но целеустремленно.
Она порою проскользнет
Меж самых челюстей,
Но створ чудовищных ворот
Не сходится на ней.
Что ест она? Не знаю сам.
У них с акулой дружба.
Добыча ей не по зубам,
Зато по нраву служба.
Перевод О. Юрьева
IПусть в Палате Погод на года
Погодный закон разочли до сотых,
Но чайка с бакланом всегда
Знали, что дует ветер туда,
Куда вихрем несет их.
Веры — стары, но в смене мод
Ветшать назначено ученьям.
Но Орм от учений к морю ушел
И к Раковине — древнейшей, какую нашел —
Ухом приник со смиреньем.
Тут Голос — дальний, ровный гул —
Дрогнет ли он? сорвется ль с тона?
Его породила Пучина Морей —
И Истина, самотожественная непреклонно.
В расщелинах текучих скал
(Голубые Горы — к хребту хребет)
Слух оглушен — он эха искал,
Но эха в морях нет,
Там жизни голос гаснет без следа,
С ним — сердца чаянье и разума мечта.
Воле волн, что флот несметный подгоняют к битве смертной,
Человек на милость отдан — мученик немилосердный.
Я — древнее безжалостное Море:
Я тем безжалостней, чем больше кроткой ласки
В моем, крушеньями не сытом, взоре.
Тот вон вздыбленный гребень огромного вала
Не драконий ли рог, шлющий вызов горé?
Неудержно безумные воды ярятся —
Но голубка в гнезде и Христос на Горе!
VII
Я славлю, исцелен, безжалостное Море —
Четверку ангелов, властителей пучин;
Целебно даже их жестокое дыханье,
Где свежесть той росы, чье имя — розмарин.
Из сборника «ТИМОЛЕОН И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ» (1891)
